В излучине Дона

Мне приходилось присутствовать, когда он проводил политинформации. Его выступления были страстными, горячими. К захватчикам у комиссара имелся свой счет. В восемнадцатом году немцы расстреляли его отца. Эта война тоже принесла Николаеву горе — разорила дом, семью — жену и пятерых детей — забросила далеко на Урал. Живется им трудно, дети часто болеют. И хотя комиссар старался скрыть свое душевное состояние, я видел, что он сильно переживает.

Если Мирон Захарович шел к танкистам и просил их спеть песню, мне было ясно — комиссару невмоготу.

Особенно он любил эту:

Я уходил тогда в поход
В далекие края.
Платком взмахнула у ворот
Моя любимая…

* * *

Закончив дела в штабе, мы с комиссаром решаем обойти подразделения. Не спеша идем вдоль неширокой улицы. Здесь стоит первая рота второго батальона. Порядок образцовый, ни к чему не придерешься. Но только сворачиваем за угол, в расположение второй роты, как сразу натыкаемся на сваленную изгородь.

На броне танка сидит водитель. Покуривая, он изредка сплевывает густую, вязкую от махорки слюну. Увидев начальство, вскакивает на ноги, вытягивается.

Николаев сразу мрачнеет:

— Ты свалил забор?

— Я, товарищ комиссар, — боец растерянно улыбается. — Недоглядел. Так ведь что особенного — война. Всяко случается.

— К сожалению, действительно, случается. Но не должно случаться. — Николаев присаживается на межу, достает портсигар и протягивает танкисту:

— Закурим, что ли?

Боец спрыгивает с машины, опускается на траву рядом с Николаевым. А тот, сделав затяжку и выпустив кольцо дыма, вдруг спрашивает:

— Чей это огород, не знаешь?

— Солдатки одной, — отвечает танкист.

— Вот видишь, солдатки. И не просто солдатки — советского человека. Наш народ в Красной Армии видит свою защитницу, а в бойце и командире — друга. Ну, а какие же мы, к черту, друзья, если не только не помогаем, а даже разрушаем. Что о нас скажут жители?

Боец молчит, потупив взор. На лице его выступили багровые пятна. А Мирон Захарович продолжает:

— Вот ты сказал: «война». Действительно, в ходе боя возможны и жертвы и разрушения. Там это вызывается обстановкой. А в данном случае ты просто проявил преступную небрежность.

— Так ведь ночью было, не заметил, — вставил танкист.

— Вот, вот, мало того что набезобразничал, так еще оправдываешься… В наш советский дом пришли фашисты — рушат, ломают, уничтожают. И ты хочешь уподобиться этим разбойникам! Нет, брат, так не пойдет. Сейчас же исправь изгородь да извинись перед хозяйкой за помятые грядки.

— Есть, исправить и извиниться. — Танкист вскочил на ноги, приложил руку к шлему. — Товарищ комиссар, больше этого никогда не случится. Обещаю…

* * *

Под вечер в штаб зашел командир 2-го батальона Грабовецкий.

— Разрешите отстреляться двум экипажам третьей роты, — попросил он. — Надо оружие проверить и подготовку людей. Раньше не успели.

— Где думаете этим заняться?

— За селом удобная балка есть. Я уже все проверил. Путь туда прикрыт деревьями, сверху движение не заметят. А чтобы все нормально было, поставим оцепление.

Получив разрешение, капитан уходит. Я вижу в окно, как он размашисто шагает вдоль улицы.

— Дельный командир, — замечает Николаев. — Не ошиблись в нем.

Мне вдруг вспоминается тихий майский вечер в Тамани. Настроение было отвратительное. После крымских боев в бригаде сохранилась лишь треть личного состава. А техника почти вся на той стороне Керченского пролива осталась лежать грудами исковерканного металла.

Я тогда только что принял бригаду и знакомился с людьми. В комнату, тускло освещенную керосиновой лампой, по очереди входили командиры. Пятым появился высокий, статный, широкий в плечах мужчина с красивым мужественным лицом.

— Капитан Грабовецкий, — представился он.

— Помощник начальника штаба по разведке?

— Так точно… Но у меня… — капитан запнулся. — Прошу из штаба перевести в батальон.

— Товарищ полковник, — вмешался в разговор моложавый на вид майор, временно исполнявший обязанности начальника штаба бригады, — Грабовецкий и раньше об этом ходатайствовал, но прежний командир не хотел его отпускать.

— А в чем дело, капитан? — заинтересовался я. — Обидели вас или работа в штабе не нравится?

Уловив в моих словах расположение, — а Грабовецкий сразу произвел на меня благоприятное впечатление — капитан заговорил быстро и горячо.

Война застала его в погранотряде на юге страны. Он сразу попросился в действующую армию. Не отпустили. Лишь четыре месяца назад попал на фронт. Но и то «неудачно» — определили его в штаб армии топографом.

— Сами понимаете, товарищ полковник, что это за фронт. Опять подаю рапорт. Переводят в бригаду, и снова в штаб.

— Вы работали на командной должности?

— А как же! До войны командовал взводом. Без малого год.

— Мда-а, практика у вас небогата.

— Небольшая, конечно, — упавшим голосом ответил капитан и вздохнул.

И тут его выручил майор. Он рассказал, что во время боев в Крыму Грабовецкому не раз случалось подменять выбывших из строя командиров танковых рот. А однажды он неделю замещал командира батальона.