В кафе с экзистенциалистами. Свобода, бытие и абрикосовый коктейль

вырваться из влажной, пищеварительной тесноты и улететь туда, за пределы себя, к тому, что не является собой. Лететь туда, к дереву, и в то же время не к дереву, ведь оно ускользает и отталкивает меня, и я не могу потерять себя в нем больше, чем оно может раствориться во мне: вне его, вне себя… И в этом же процессе сознание очищается и становится ясным, как мощный порыв ветра. В нем больше нет ничего, кроме порыва к бегству от себя, к ускользанию за пределы себя. Если бы вы, что невозможно, «вошли» в сознание, вас бы моментально выбросил обратно наружу вихрь — туда, где дерево и вся остальная пыль, ибо у сознания нет «внутри». Оно является лишь видимостью самого себя, и именно этот абсолютный полет, этот отказ быть чем-то и есть то, что делает его сознанием. Теперь представьте себе последовательную серию всплесков, вырывающих нас из самих себя, не оставляющих «нам самим» времени сформироваться за ними, но выбрасывающих нас за их пределы в сухую пыль мира, на твердую землю посреди вещей. Вообразите, что мы выброшены подобным образом, брошены самой нашей природой в равнодушный, враждебный, сопротивляющийся мир. Если вы так поступите, вы поймете весь смысл открытия, которое Гуссерль выразил в знаменитой фразе: «всякое сознание есть“ сознание о”».

По Сартру, отгородившись от мира в собственном сознании, «в уютной теплой комнате с закрытыми ставнями», мы просто перестаем существовать. У нас нет родного дома: пребывание на пыльной дороге — сама суть того, кто мы есть.

Дар Сартра к шокирующей метафоре делает его эссе «Интенциональность» самым читаемым и одним из самых коротких когда-либо написанных введений в феноменологию. Оно, безусловно, читается лучше, чем что-либо, написанное Гуссерлем. Однако Сартр к тому времени был в курсе, что Гуссерль впоследствии отошел от этой ограниченной извне интерпретации интенциональности. Он стал смотреть на нее иначе — как на процесс, который в конце концов втягивает все обратно в сознание.

Гуссерль уже давно рассматривал возможность того, что весь танец интенциональности может быть осмыслен как события, происходящие во внутреннем мире человека. Поскольку эпохé приостановило вопросы о реальности вещей, ничто не мешало и такой интерпретации. Реально, не реально, внутри, снаружи — какая разница? Размышляя над этим, Гуссерль начал превращать свою феноменологию в ответвление «идеализма» — философской традиции, которая отрицает внешнюю реальность и определяет все как некую личную галлюцинацию.

В 1910-х и 1920-х годах Гуссерля побудило к этому его стремление к ясности. Во многом в окружающем мире трудно быть уверенным до конца; при этом можно быть уверенным в том, что происходит в собственной голове. В серии лекций, прочитанных в Париже в феврале 1929 года, которые посетили многие молодые французские философы (хотя Сартр и де Бовуар пропустили их), Гуссерль изложил данную идеалистическую интерпретацию и указал, насколько она сближает его с философией Рене Декарта, заявившего «Я мыслю, следовательно, я существую» и наметившего тем самым интроспективную исходную точку — если такая точка вообще возможна. Каждый желающий стать философом, говорил Гуссерль, должен хотя бы раз попытаться сделать как Декарт — «уйти в себя» и начать все с нуля, с определенной точки. В заключение своих лекций он процитировал блаженного Августина:

Не выходи вне себя, вернись к самому себе, ибо истина обитает во внутреннем человеке.