В Камчатку

В Верхнекамчатском остроге Анциферов и Козыревский подали новому приказчику Василию Севостьянову челобитную, в которой было написано, что земли, где им велено быть царским указом, они доходили… «А за другим переливом (который, как определил Иван, шириной версты три, он отделяет Шумшу от Парамушира), на другом острову, на Ясовилке-реке живут иноземцы езовитяне, и собралось их многое число, а бою с нами они не дали, а чрез толмач под твою царскую высокосамодержавную руку ласкою и приветом призывали…»

— Езовитяне? — переспросил недоверчиво Иван (он писал челобитную старательно, часто меняя перья).

— Езовитяне, — упрямо подтвердил Данила. — Должны они быть там. Аспананкур говорил, обретаются на Парамушире.

— Неровен час, врал он, за нос водил. — Иван вздохнул и с неохотой вывел «езовитяне». А сам подумал: «Лучше б увидеть. Надежнее…» В конце концов, он принимал хитрость Данилы, знал, что за езовитян, а значит, за путь-дорогу в Апонское государство царь помилует и за смертобойство приказчиков наказание смягчит, а быть может, под удачливую руку, и вообще простит. Одно все же точило комариком: коль кто предаст, не вздернут ли его, Ивана, резво на дыбу самым первым, пока будут неразворотливо искать; что он хоть и писал, но рукой его водил Данила… Он невольно отгораживался от Анциферова. «Подлая ты душонка, — тут же он упрекал себя, — Данила — что отец родной, а ты отворачиваешься от него, для себя выгоду ищешь, его топишь. Будь что будет. Семь бед — один ответ». Поэтому таким жалостливым и получилось бездейственное противостояние на Ясовилке-реке. Кто прочитает — пожалеет. Не служивые, а горемыки. «…И они, иноземцы, нам, рабам твоим, сказали, что де мы здесь живучи ясаку платить никому не знаем, и прежде де сего с нас ясаку никто не бирывал, соболей и лисиц не промышляем, промышляем де мы бобровым промыслом в генваре месяце, а которые де у нас были до вашего прихода бобры, и те де бобры испроданы иной земли иноземцам, которую де землю видите вы с нашего острова в полуденной стороне, и привозят де к нам железо и иные товары, кропивные ткани пестрые, и ныне де ясаку у нас дать нечего; а впредь ясак тебе, великому государю, платить хотят ли, про то нам, рабам твоим, не сказывали. И стояли против нас своим великим войском изоружены, на битву с нами были готовы. И мы, рабы твои, стояли на той же земле двои суток, а дать бой с ними, за своим малолюдством и за скудостью пороховою, не посмели и себя от них опасли». Пространно водила Иванова рука, привыкшая к мелочной точности, воспитанной у него Анциферовым. Козыревский писал и вопрошающе поглядывал на Данилу, но тот не отвечал на его взгляд, делал вид, что не замечает удивления своего есаула, и Иван подчинился, как подчинились потом и все казаки, которым была зачитана челобитная. Знает Данила, что говорит. Не зря слова его: «На Камчатке проживешь здорово семь лет, что ни сделаешь, а семь де лет прожить, кому бог велит», сказанные им слова при известии о гибели Петра Козыревского, стали казацкой молитвой.

XI

В феврале 1712 года Данила Анциферов и Семен Ломаев с небольшой партией казаков собрались на реку Авачу, к устьям. Имея самую лучшую нарту, они оторвались от основной группы и ушли далеко вперед.

Погода на Камчатке — разбойничья. Еще перед глазами снег играл искрами и небо над сопками такое голубое, что и сравнить-то не с чем, только что с глазами молодухи, а тут глядь — из-за вершины выползло темное облако и украло голубизну. Пропали искры, дохнуло с норд-оста. Сейчас жди.

— Пурга будет! — крикнул Семен Ломаев и махнул рукой в сторону сопок, на вершины которых наползали серо-розовые тучи; солнце, прижатое к сопкам всклоченными облаками, еще играло; нарты даже по крепкому насту тащились медленно: собаки порезали лапы. Лишь желтый головной пес, послушный голосу хозяина, казалось, со свежими силами вел нарту.

— Погоняй! Скорей! — прокричал Данила и вскочил, помогая собакам. — Не поспеем!

— Скоро Авача… Глядеть в оба надо: полыньи попадаются, не угодить бы… Эка сладость!

Стемнело разом, будто потушили свечку. Потянула поземка. В кустах засвистело, застучали ветки берез и тополей; заметались тени, в лицо сыпануло снегом. В темноте чудились черти. Ломаев кутался в воротник, но снег падал за шиворот.

Нарту подбросило, Данила еле удержался и закричал, озлобясь:

— Смотри, Семен, залетим!

Но Ломаев даже не обернулся.

У сугроба стали, и, задыхаясь от ходьбы и ветра, Данила спросил:

— Далеко еще?

— Скоро.

Они толкали отяжелевшую нарту, проваливались в ямы, заметенные пургой, путались в кустарнике, торчащем из-под снега.

— Еще немного, — выдохнул Ломаев.

«Слава богу», — подумал Данила.

Он подбадривал себя, а ноги уже не слушались, подгибались.

Не видно ни зги. Ухабы. Нарту кидает вверх, вниз.

— Авача! — вдруг дико прокричал Ломаев.

Под ногами неожиданно заколыхалось, открылась пропасть, и вода обожгла тело.

Ломаев барахтался рядом и булькал:

— Отцепи, отцепи…

Собаки визжали, рвались, но постромки были новые. Полынья расширялась.