В канун бабьего лета

Из напиравшей толпы, ходко ворочая плечами, вынырнул Никита Казаркин. Он избочился и что-то шепнул на ухо отцу. Назарьев-старший скрипнул зубами, судорожно кривя рот, поглядел на заплаканную меньшую дочь Пелагею, что, пугливо вздрагивая, жалась к матери, лихо крутнулся на каблуках, выбросил вперед руку, крикнул:

— Отдавай младшую!

Стихли все враз. Пелагея тесней прижалась к матери, закрыла лицо платком.

— Сват, как же, годами не вышла… — взмолился хозяин.

— А мне как? Как мне, говорю, быть? Весь род опоганить? Не знаешь ты нас! Да я тебя, отца такого… живьем…

— Не знаю… как атаман, — всхлипнул хозяин и обхватил голову руками.

— К атаману! Живо! — скомандовал Назарьев. — Дружка! Четверть самогону! Гости! З-заходи-ите!

Отец не глядел на сына, ни о чем его не спрашивал, будто забыл о нем.

Игнат исподлобья глядел на Пелагею. Слыхал про нее от сестры, но не видал раньше. Женой станет? Неужели? Как же, батя?.. Он глядел на опухшую от слез Пелагею и лелеял надежду, что откажет атаман, — не должна власть допустить такое. А гости, гремя стульями и табуретками, рассаживались за длинным столом в зале, раздергивали занавески, сгребали с подоконников цветочные горшки. В комнатах становилось светлей.

— Никитушка-агнец посоветовал, — услышал за спиной Игнат.

— Взаправду говорят, чужую беду — руками разведу…

— Уладчивый человек.

Не устоял атаман Шутов под напором богатого и делового Назарьева, да и предвидел старик, что недолго уж ему атаманить на хуторе. В Петрограде и Москве бунтует рабочий люд, на Донщину докатываются дурные вести. Временное правительство, должно быть, до поры до времени. Опрокинул стакан жгучего самогону, хрустнул огурцом, сказал: «Гуляйте!»

С шумом, гулко топоча каблуками, ворвались во флигель отец и дружка. «Неужели им все одно, какая невеста будет сидеть за столом? — дивился Игнат. — Вот как — садятся, подвигают тарелки, будто ничего вовсе не случилось. Про погоду говорят, про зябь…»

Игнат растерянно глядел на свадебный стол, на котором ощетинилась клешнями горка красных раков, возвышались четверти мутного самогона, розовели круглые пасти тарелок со взваром, поблескивали жиром противни с холодцом.

— А когда же венчаться? — спросил дед Назарьев.

— Успеется, — отмахнулся Гаврила. — Ты садись за стол.

Отец Игната всех рассаживал, поторапливался, как, бывало, на базаре он торопился выгодно продать или купить нужную вещь.

— Не венчанные — не будут жить, — сказал хриплый женский голос в толпе. — Господь их разведет.

— Мой-то кум живет — и ничего… Дети рождаются.

После первой рюмки гости чувствовали себя неловко, скованно, перешептывались и не осмеливались глядеть Игнату в глаза. Потом выпили по второй, загомонили, заговорили громче. И загуляла свадьба. Поначалу робко, потом — звонче, разухабистее. Кто-то в раскрытое окно подал гармошку. Игнату хотелось плакать от обиды, сидя рядом с незнакомой, но строгий взгляд отца подбадривал: «Наша взяла! Мы — Назарьевы!» Гости заревели «горько», и Игнат близко увидел лицо невесты, ее толстые губы, что жадно тянулись к его губам, круглые серые глаза. Робея и радуясь, прикрываясь длинной, не по росту фатой старшей сестры, она поцеловала жениха. «Стало быть, все? Неужели? — со страхом спрашивал себя Игнат. — Или, может, шутейно все это затеяли, чтоб не пропала дорогая закуска? Может, не захотела венчаться, а потом… потом…» Недавно был такой случай на соседнем хуторе: накануне свадьбы арестовали отца невесты за воровство. Свадьба расстроилась, а гулять — гуляли. Шумно, весело. Отец с матерью жениха припомнили, что у сына день рожденья в этом месяце. И чтобы не пропала закуска, загуляли. Так же пили и ели, как на свадьбе, с той разницей, что не кричали «горько». Когда же его, Игната, день рожденья? Будто в августе… Жених глядел на гостей, искал сочувствия и ответа в их глазах. А гости жевали, пили, обнимались. «Погуляйте, попейте, давно все до кучи не собирались, но потом не вздумайте свадьбу корить и хулить, — поскрипывая зубами, злился жених и грозил: — Вы запомните этот день».

Посыпались на стол подарки: куски материи, свертки, деньги.

— Дарю бузивка и казачье седло! — вскричал дядя, выплескивая из стакана водку на круглый поднос с ломтями хлеба.

— Одеялку… детскую, — протянула его супруга.

— Сапоги и ружье…

— Шубу на стужу…

— Дарю ярочку…

Поднялся дед Игната — владелец станичной мельницы, маслобойни, строитель и хозяин моста.

— Отписываю мельницу-водянку, — сказал он. Хмель выдавил слезу. Дед потянулся к внуку, пощекотал мокрыми усами.

— Наследник!

— Прямой наследник! — хмельно ревели гости. Подошел отец, обнял.

— Наша взяла, сынок! Ты казаком держись! — И, не глядя сыну в глаза, признался: — Твоя мать тоже не из княгинь и не красавица. А жили — дай бог каждому. Пелагея — она пригожая, да и при тело девка. Почитать будет, мужа понимать. Живи с ней — вот моя воля.