В канун бабьего лета

Как все скоро случилось. Игнат вспоминал кричащего злого отца, свадьбу. Казалось, что было это в тяжком оно. Но по двору ходила Пелагея… Нет, не сон был накануне бабьего лета, а явь, разухабистая, пьяная явь.

«Погожу пока уходить», — решил он. Ему казалось, что вот такая жизнь с Пелагеей недолго протянется. Смирился Игнат на недолгий срок. Все должно измениться. Непременно. Любава любит свою сестру и, конечно же, наведается в станицу, и вот тогда…

Иной раз он представлял Любаву истощенной, жаткой, близкой к раскаянию. Голодает и недосыпает она с мастеровым Дмитрием, живет в лачуге, исхудала, износила обувку и одежду, проклинает судьбу свою. И вот приходит тот час, когда она, измученная, порывает с голодной и постылой жизнью. Резко бросает в лицо Дмитрию горькие слова. Приезжает незамеченной в хутор. Кто-то из ее подружек тайно прибегает к Игнату: Любава хочет встречи, хочет просить прощения…

Игнат ждал и даже жалел Любаву-беглянку: придуманное ненадолго успокаивало его.

Игнат, проходя по станице, — что он делал теперь крайне редко, — держался спокойно, как прежде независимо, но стоило кому-нибудь из парней усмехнуться, подмигнуть, как Игнат бледнел, сжимал до онемения кулаки.

По утрам дочь Деяна-образника норовила пройти к роднику за водой мимо назарьевского куреня. В нарядном платье, с запрокинутой назад головой упруго и картинно выгибалась под коромыслом, дразнила красотой своего тела. «Насмехается, стерва», — злился Игнат.

А мать просила Игната:

— Ты не обижай Пелагеюшку. Хозяйственная, проворная. Мне-то как полегчало.

Пелагея чуть свет неслышно ускользала на баз, крутила колодезный вороток, доила и выгоняла в стадо корову, выпроваживала теленка, стряпала в летней кухне. Цепляла на коромысла круглые, плетеные из краснотала корзины, запихивала в них белье и бежала к берегу Ольховой — стирать.

Все делала молчаливо, повинуясь каждому взгляду свекрови. Встречался Игнат с женою за столом. Ела она торопливо, не поднимая глаз, сидела на краешке скамьи, будто присела на минутку к домашней компании и боялась посидеть за столом лишнего. Но муж примечал, как следит жена за каждым его взглядом, за каждым движеньем — хочет молчаливо вызнать, какое же любимое блюдо у мужа. Довольством светились ее глаза, когда она ставила перед Игнатом тарелку ухи, густо припахивающей укропом, или свиной холодец с квасом. Тихо и робко ложилась она в постель позже всех в курене. Молча лежала рядом с мужем, боясь к нему придвинуться или о чем-нибудь заговорить. А потом засыпала. А если поздно управлялась по хозяйству, чтобы не будить мужа, стелила в коридоре шубу и, утомленная, падала с одной мыслью — подняться раньше всех, не увидали бы ее мужчины, растянувшуюся в коридоре. «А небось до смерти рада, что в наш дом попала, — беззлобно думал Игнат, глядя на то, как хлопочет жена. — Да и какая от достатка откажется…»

Не было дня, чтобы Игнат не думал о Любаве. В каких она теперь краях? С кем? И хотелось, чтобы там, на чужбине, придавила бы ее жизнь, отомстила за Игната. «Пожалел я ее, надо бы покруче. Никуда б не делась, возилась бы с пеленками…» — раздумывал Назарьев над тем, чего нельзя вернуть и начать снова.

Ходил он на хутор, завернул на игрища. Там уже не танцевали и не пели хуторские парни и девчата, напуганные разбоем дезертиров, а перешептывались под тополями и рано расходились по домам.

Игнат хотел хотя бы ненадолго увлечься какою-нибудь красивой молодой девчушкой, чтобы подзабыть Любаву, чтоб не так болело по ней сердце, а может, навовсе вытравить из души. Но ни одна из девок, что на игрища стали захаживать, не приглянулась ему. «А не присушила меня Любава? — иной раз подумывал Игнат и успокаивал себя: — Нет, не должно. Да и брехня все это — присуха». Игнат, озорства ради, зашучивал с Феклою Путилиной, тянулся рукою к ее ожерелью — монетам, поблескивающим на высокой груди. Феклунья била его по руке, насмешливо укоряла: «Ты чего явился? Чего лезешь? Иди к своей ненаглядной Пелагеюшке».

«Видать, отгулял я свое», — жалея себя, думал Назарьев, возвращаясь берегом в Николаевскую.

Перемахивали через высокий забор назарьевского подворья худые вести: солдаты требуют всей власти рабочим и солдатским депутатам… Военно-революционный комитет назначил в Ростовском гарнизоне комиссаров… Среди офицерства приказ о комиссарах встречали без сопротивления… Шахтеры митингуют, в Учредительное собрание порешили голосовать за большевиков…

— Не митинговать, а работать надо, — повторял всякий раз отец.

— Брешут, — говорил дед. — Стращают. Самого генерала Каледина перехитрить думают. Расшатывают деревцо, чтоб потом выдернуть. Не выйдет у них: корни глубоко сидят.

Примечая в сыне скрытое недовольство, тоску в его глазах, отец заговорил с ним, как с равным, признаваясь в думах сокровенных, что делал редко.

— Я вот над чем голову ломаю. Игнаха, — начал как-то отец, когда они остались в доме вдвоем. — Возле Белого колодезя есть поляна — ро-овная, зеле-еная. — Протянул отец и голову задрал. — С северной стороны — крутой бугор, затишек от ветров холодных.