В канун бабьего лета

— Какая свадьба… Вечером перетаскали узлы от невесты, корову из двора во двор перегнали, вот и вся свадьба. Ничего, живут. Никитушка Казаркин продотрядникам валенки валяет, — тянула Пелагея.

Она никого не корила, ни за кого, казалось, не печалилась и не радовалась. Обсказывала дела хуторские ровно, не торопясь, и нельзя было уловить, как она принимает эту новую жизнь. «Ей, должно быть, все равно, — незлобно думал Игнат. — Баба… лишь бы муж был в дому да было что поесть. А может, скрывает, побаивается».

Пелагея не менялась — не толстела, но и не худела, как другие бабы от горя высохли, избегались по хуторам к служивым, односумам своих мужей: узнать-выведать про судьбу без вести пропавших отцов, братьев, муженьков долгожданных.

— Мы тут без соли замучились. Куска без нее не проглотишь. Собрались наши на Маныч, и я с ними на своих бычках. Восемнадцать дён ездили. Я на каждом хуторе, — Пелагея виновато взглянула на мужа, — все выспрашивала, есть у вас раненые или хворые? Заходила в курени, в землянки, глядела, может, думаю, ты где… Были там… много, да чужие все. Привезла соли пять мешков. Хорошая соль. Надолго теперь хватит. — Она кивнула на деревянную ступку, полную белой соли.

Игнат молчал.

— Уже под зиму на шахты ездила за углем. Пришлось за барахлишко покупать, шахтеры никакие деньги не брали. А дрова… Рубим в балках дуб и караич. А они такие крепкие, ну как камень.

«Да, тоже набедовалась баба, — подумал Игнат. — Да и соскучилась…» И впервые почувствовал себя виноватым перед молодой женщиной, с какой живет под одной крышей: ведь уезжая с Кулагиным искать Добровольческую армию, он не привез на баз ни ведра угля, ни полешка дров. «Война, время такое… — оправдывался перед собою хозяин. — А как мы с нею дальше-то жить будем?..»

Захаживали к Назарьевым соседи — старики, бабы, кружком усаживались иа табуретках, осторожные разговоры вели про новые порядки, вздыхали, хотели исподволь выведать что-нибудь у Игната: был он на войне и на чужой стороне, повидал побольше, — может, от офицеров и генералов правду какую слыхал.

— К чему приведет эта жизнь, к кому прислониться?

— Дерутся, а конца-краю не видать.

Игнат советовал обождать, оглядеться, жизнь, она сама укажет.

— Век доживаю, не думала не гадала, что ад кромешный на земле увижу.

— Не приведи господь.

— Помутился белый свет.

— Бо-ога забыли….

Хозяин безучастно глядел в окно. Невмоготу становилось от нудных скорбных жалоб.

— Не сеял, не жал, а за хлебом в закрома лезет.

— Говорят, Митрий Каретников в станичном исполкоме за главного над теми, что хлеб выгребают.

— Он знает, у кого брать. Все у нас заранее обглядел, вынюхал.

— Эх, не свое — не жалко.

При упоминании о Каретникове передернуло Игната. Поднялся, ушел в другую комнату. «В станичном исполкоме… Вот как. До власти дорвался. Теперь тягаться с ним потяжельше, если б привелось… Неужели Любава с ним? В одной упряжке? Неужели не одумается?» И опять у Игната заболело сердце, как там, на чужбине. И никуда не деться от боли этой, ничем не притушить ее. Охватывала оторопь, когда глядел на себя в зеркало — жесткими, темными стали скулы, на лбу залегла морщина, угрюмость, настороженность в карих глазах. А ведь с той поры… минул всего один год. А какая теперь Любава?..

Демочка влетел к Игнату на третий день под вечер. В рубашке с засученными рукавами, запыхавшийся и такой же, как бывало в степи, до черноты загорелый.

— Братка! — вскрикнул он с порога. — Живой?

— Живой, — улыбаясь, ответил Игнат, радуясь тому, что есть преданная ему душа в хуторе и родня близкая. «Ишь как возликовал пастушонок», — взбивая подушку, подумал Игнат и оглядел крепкого и подросшего парня. Белая тесная рубашка, казалось, вот-вот на плечах его по швам лопнет. Обнялись, поцеловались. Демочка уселся у ног брата на кровати.

— Приехал. Хорошо. Слухи ходили, будто потрепали вас крепко. Правда?

— Было по-всякому.

— Ранили?

— Там не жалеют.

— Страшно на войне? — Демочка шею вытянул. Игнат заметил — братишка расспрашивает, а сам на окно поглядывает, глаза у него бегают. Либо кто его на проулке ждет? Да, не так рад встрече, как бывало в степи или в станице.

Слово «война» приободрило старшего брата, прибавило гордости. Сдвинув брови, раздумчиво выговорил:

— На войне — убивают. Чего там может быть хорошего. А ты тут как? При новой жизни?

— С хлебом плохо.

— У вас?

— Да нет, у рабочих. На хуторе собрания проходят… чтобы помогли мы городу. В станице одного милиционера убили — за хлебом в амбар полез к лавошнику.

— Воров никогда не миловали.

— Не вор он. По-хорошему хотел, по закону он… Рабочие с голоду пухнут, а у лавошника хлеб гниет. — Демочка помолчал и, чтобы пригасить этот разговор, сказал новость: — Трудовую школу на хуторе открыли.

Пелагея вышла, скрипнув дверью. Демочка зашептал:

— Братка, Любава была… на хуторе. Недавно…

— Гостила?

— На собрании выступала. Наро-оду было… Весь хутор к клубу сбегся. Про новую жизнь складно говорила.

— Это она умеет, — с раздражением сказал Игнат. — В девках любила красно говорить. Ты всему верил, что она…