В канун бабьего лета

— А на кого теперь надеяться? На кого? Казаки — по хуторам, как жуки разлезлись. Одни сидят по домам, за бабьи подолы ухватились, другие, оголтелые, землю делют. Генералы — за моря-океаны подались. Кому мы, такие вот, нужны? Заграничным генералам и офицерьям нас не жалко. Им лишь бы свой верх взять, с нас что сдернуть. Они нам — чужие. Да-а, не бывало такого за все веки вечные.

Пелагея, суетясь под сердитым взглядом свекра, выставила квашеную капусту, жареную картошку, вышла тихо.

— Помнится, курень становили, — вспоминал отец, — так по серебряному рублю по углам фундамента положили. Чтоб жилось привольно да в курене лад и достаток был. И вот — на тебе… Это как же теперь будет? Ну, заберут землю. Станет она обчей и тут же ничьей, беспризорной. Один на другого надеяться будет. А кто ночью душою болеть станет — а как они там, озимые? Не подмерзли? Хозяин — народ. Нет, не понимаю. Не по-ни-ма-ю. Такого на земле не бывало. Это наши кацапы удумали на смех всем странам.

Игнат разлил по рюмкам. Отец бросил короткий взгляд на икону, прошептал:

— Помянем родителя моего, твоего деда родного. Зимой преставился. Схоронили за флигелем.

Ели не торопясь, разговоры вели о жизни.

— Наш-то работник, ровесничек твой, откинул лапти, — с нескрываемой злобой говорил отец. — Наелся чужой земли. Надорвался бедняга в степу. Пахал с утра до ночи, быков уморил и сам в борозду упал. Поминки на днях делали. Ну, ничего, ложки дешевле будут.

…В конце девятнадцатого века подался Гаврила Назарьев — жениховал он в ту пору — с отцом на большое дело: насыпь городить, по какой должны будут тянуть железную дорогу от Дона до Волги через степи донские. Гребли отец с сыном, долбали веками не тронутую, тяжелую землю руками, лопатами, волокли, надрываясь, пласты дерна в тачках, на подводах, настегивая быков. Корчевали кусты, били кувалдами серые глыбы камней. Старались, а денежку им платили скудную. Еле на харчишки хватало. «Сбегим, батя», — просил сын Гаврилу, показывая кровяные мозоли на ладонях. «Не гоже, — отвечал отец. — Куда пойдем? В батраки? Потерпим. Может, улыбнется счастье». А счастье проходило стороною. Смекнул Гаврила Назарьев, что не зашибить им деньжонок, как ни старайся, более того, не лишиться бы пары быков, не припожаловать домой в дырявых портках, на смех станичникам. И повел Гаврила дружбу с рябым, падким на водку десятником. Поначалу вечерами, а потом и средь бела дня стал возить его по хуторам к знакомым вдовам и жалмеркам. Давил в себе Гаврила клокотавшую страсть, сидя за столом с грудастыми молодыми бабами, поступался охватывающими желаниями; лобызал во хмелю ненавистного рябого десятника, говорил ему слова льстивые. И навестило счастье сына и отца, бедовавших в бараке: в замусоленной тетради десятника против фамилий Назарьевых закудрявились веселые цифры. За несколько месяцев отец и сын крепко встали на ноги. Прикатили в станицу и, не медля, дело завернули. Берегли копейку, на гулянки не тратились. Рядом с низкой землянкою курень построили на высоком фундаменте, выкопали колодец, усадьбу обгородили плетнем. Мельницу и маслобойню отгрохали, землицы купили. А потом построили через Ольховую мост. В курене — достаток, в станице — уважение и внимание. Фамилию удачливых Назарьевых стали произносить в богатых куренях с завистью и почтеньем. Жить бы да жить, белому свету радоваться…

Теперь вот на той насыпи, где гнули спины Назарьевы, по той дороге большевики в вагонах едут, а по назарьевскому мосту, по какому, бывало, гнали с хуторов скот и везли хлеб на ярмарку, ползут теперь броневики и автомобили, топают чужие пришлые люди. Мельница — без призору. По утрам туда ходит с сумкою одинокая старушка, выгребает из темных углов проросшее оброненное зерно, слежавшиеся отходы.

— Поводок дала Советская власть молодым, — жаловался отец. — Над попом насмехаются, частушки про него гадкие… «Наш поп благочинный пропил тулуп овчинный»… Раньше почитали батюшку, в ножки кланялись, а теперь ему в космы плюют. Неужели эта власть отшибет у человека и честь и совесть? — Зло поблескивали еще не выцветшие отцовские глаза.

А Игнат думал свое: «Может, шалыганом вот такими Демочка станет? Вот и начинается та свобода, про какую говорил красногвардеец Терентий. Делай, что хочешь — загребай хлеб, плюй человеку в глаза, — никто тебе не указ».

— Односум твой, Сысой, в станице. Будто от самого Черного моря чапает. Застрял у родного дядюшки. Пьют при закрытых ставнях. Скоро заявится. Говорил выпивший, что жизнь тебе спас. Правда?

— Живой, стало быть… А я думал… Досталось нам в тот раз. А кто спас, не знаю. Без памяти я лежал долго. Все холода.

— Деян-образник велел тебе кланяться.

— Спасибо. А прасол как?

— Дома. На приколе. Из окна поглядывает. Сгорбатился он, захромал, хитрый: чтоб на позиции не погнали. Этот не пропадет, не промахнется в жизни.

Когда Пелагея, взяв тарелки, выбегала на кухню, отец плакался: