В канун бабьего лета

— Давай посидим рядышком, да поговорим любочко. Мой дед любил так говорить. — Сысой налил мутного самогону в стакан. — Давай на помин души наших, кто сложил голову в том бою под курганом. Какие орлы жизни лишились. Э-эх… — Сысой опрокинул стакан, понюхал кусок хлеба. — Того казака, что мы с чердака сняли, забыл… какой-то краснопузый пополам развалил.

— Конопихина. Баба его сына родила.

Назарьев припомнил худого и бледного казака Конопихина, слезы беременной жены, угрозы хуторян. Будто чуял тот, что погибнет.

— А теперь они по-другому над нами измываются: налогами задушили, в закрома лезут, хлеб гребут. Можно терпеть такое? — спросил Сысой.

Жевали молча, глядя на тихую гладь воды.

— Видал я Любаву… — спокойно продолжал Сысой. — В красном отряде она. На коне, в кожаной пальтушке и рядом с ентим, с Митрием. Как голубки. Милуются на глазах у людей. А она, чертовка, аж красивше стала. Эх, я бы эту парочку на колени поставил и плакать не дозволил.

Сысой косил глазами на Игната, но тот жевал, лишь сузились глаза, сдвинулись брови.

— Ты небось слыхал — в Мурманске чужестранный десант высадился, Керенский сколачивает армию в Англии и Франции. Скоро двинет. Новости, брат, хорошие, а ты захныкал. — Сысой подливал в стакан, рвал на куски хлеб, жевал жадно, будто торопился куда. — А совсем недавно в Москве германского посла Мирбаха насмерть бомбой убили. Немцы не простят. Вот-вот загорится… Генерал Муравьев изменил красным, одумался. На Москву с войском двинулся. Скоро Советам жарко станет. Не читал письмо генерала Краснова к царицынским рабочим?

— Нет.

— Интересно. Пишет, кончайте, мол, братоубийственную войну, переходите во Всевеликое войско Донское — и голодать не будете. А станете сопротивляться — задушу газами. Боевой генерал! Его вся русская армия знает.

Воду лихорадил легкий ветерок. Монотонно поскрипывали деревья. Еле слышно, но назойливо и досадно вдали куковала кукушка.

Какой-то незнакомый парнишка, хлопая веслами, показался из-за кустов на лодке. Сысой умолк.

— В наших краях гуляет полковник Силантий Лазарев. Слыхал? — уже тише продолжал Сысой. — Из наших низовских казаков. С Арсением учился вместе. Говорят, дружками были. Рубака, каких свет не видал. С самим Красновым — за ручку.

— Ну так что? — спросил зло Назарьев. — И никакой он не полковник.

— Полковник. Сам видал. К нему бы… нам. Дадим кой-кому по загривку.

— Сходи. Дай.

— А ты?

— Хватит, погулял с одним рубакою.

— В кусты, стало быть? Скоро ты охолонул. — У Сысоя побелела горбинка носа, задрожали побледневшие губы.

— Сказал — не пойду. Я не боюсь, но зачем без толку кровь лить?

Сысой поднялся, широко расставил ноги. Игнат напружинился, уперся руками в теплую землю. Глядел — не покажется ли кто из-за кустов. «Если к ружью потянется — пряну, собью с ног…» — решил Игнат, следя за каждым движением Сысоя.

— Ладно, ты попомнишь этот разговор, — пригрозил Сысой Шутов. Туго, резиново растянулись в улыбке губы. — Будешь вихляться — не наши, так чужие к стенке поставют. — Сысой снял ружье, повесил на плечо. Ударом сапога смахнул бутылку, она плюхнулась в воду. Шагнул в кусты. А немного погодя грохнул выстрел, на другом берегу вздрогнул куст боярышника, отряхнул листья.

«Аа-х-х…» — прокатилось эхо над Ольховой.

…Игнат смиренно глядел из окна на то, как, проносясь с гиком, когда уезжали продотрядники, казакует по хуторам войсковой старшина Силантий Лазарев, как приманивает он в свой отряд хуторян тем, что раскидывает из тачанки на лихом скаку награбленные куски мыла, спички, катушки ниток. Завидев его, бабы и дети лезли на чердаки, в погреба — не соблазниться бы, не поплатиться кровью за катушку ниток или коробок спичек. Как-то кинулся за брошенным куском мыла молодой казак, Силантий выстрелил ему в спину, признав якобы в нем своего бывшего адъютанта, убежавшего из банды. Оказалось потом, что Лазарев обмишулился.

Побаивались казаки отчаянного и жестокого предводителя отряда: трудно предугадать, с какою целью заскочил он в хутор, за кем охотится?

Силантий Лазарев вылезал из кареты тяжело, опираясь на плечо кучера. На кителе его горели золотые полковничьи погоны, поблескивали начищенные пуговицы, эфес шашки. Багровело пятнами, хмурилось круглое злое лицо.

— Это когда же он в полковники выбился? — дивились хуторяне. — Он же войсковой старшина.

— А мы не знаем. Может, ему сам генерал Краснов чин пожаловал, — говорил Матвей Кулагин, обрадованный наскоком белого офицера.

— При такой заварухе можно нацепить и генеральские погоны, никто не сорвет, — не боясь расправы, объяснил Никита Казаркин. — Не наскочил он на добрых молодцов, живо бы ему укорот дали.

После удачных вылазок Лазарев, разомлев от выпитого, заставлял казаков своего отряда петь песни и танцевать. Сам же, развалясь в карете, лениво поводил рукою. Ему шептали на ухо:

— Краснопузые за бугром…

— Песню! — ревел Силантий. — Мою песню!

Из дворов сбегались дети, подходили к плетням хуторянки поглядеть на лихих казаков-танцоров. Вестовой Лазарева, мокрогубый парнишонок, браво запевал любимую песню властного повелителя: