В каждом молчании своя истерика

– Как кофе. Ты же знаешь, как варится кофе? Терпкий, насыщенный, ароматный, заливаешь водой и ставишь его на огонь, медленно греешь, чувствуешь, как в нем закипают чувства, как чудовищно притягательный запах заполняет все пространство, и в этот момент страсть, скучавшая в недрах, начинает подниматься. Вот этот момент самый главный в отношениях, надо быть очень внимательными и чуткими друг к другу, чтобы страсть не выплеснулась наружу, не потеряла вкус и не залила огонь. Просто пить небольшими глотками и получать удовольствие.

– Тебе лишь бы удовольствие получать.

– Да не спала я с ним еще, если тебе это так важно. Ну что ты молчишь? Не ты ли мне говорила: «Если ты встретила свою любовь, не вздумай игнорировать или бежать, второго шанса может и не предоставиться, тем более есть риск споткнуться и лечь без любви, и это будет самой грустным падением в твоей жизни».

– Я думаю, почему ты не пошла на филфак, – не знала Лара, как ей реагировать на такую правду, – ну или хотя бы в журналистику? Какой из тебя технарь, вон ты какой вкусный кофе сварила.

– Спасибо, один филологу нас уже есть. Если ты про кофе, то это не мое, цитата из какой-то книги.

– Когда ты уже будешь любить себя, как ты не понимаешь, что иначе…

– Что иначе?

– Иначе тебя полюбит какой-нибудь придурок.

– Он точно не придурок.

– Так что ты ждешь от этой любви?

– Ребенка… я шучу, – обрадовалась Фортуна, что мать осталась в себе после такого признания и позволила себе эту вольность. На самом деле мать уже давно не находила себе места, она ждала возвращения отца, чтобы вынести приговор дочери.

– Я не скажу за все желания. Но могу озвучить главное: чтобы он хотел меня до последней капли жизни.

– А если это окажется банальной случайной связью?

– Я не верю в случайные связи. Мое сердце не гостиница. Там нет номеров на ночь.

* * *

– Ах ты, проститутка! Как же ты могла! Он же тебе в отцы годится, – сорвался голос Лары на истерический.

– С отцами не спят, – на последнем дыхании тихо оборонялась Фортуна.

– Ах ты, сучка! – сорвала мать со стула полотенце, замахнулась и начала бессильно хлестать воздух. Будто пыталась прибить только ей одной видимых мух.

Фортуна молча улыбалась сквозь накатывающийся шторм слез:

– Назло.

– Ты еще будешь над матерью издеваться! – вскочил, не дождавшись конца спектакля, отец. – Пошла вон из моего дома.

– Не забывай, он и мой тоже! Уйду, когда захочу!

– Ах ты, падаль! – не выдержал Антонио и, схватив свою дочь за руку, потащил из комнаты к выходу.

Та сопротивлялась как могла сильным рукам, пока ее стройное худое тельце не завалилось на пол. Тогда отец бросил ее руки, ловко подхватив с пола ноги дочери и поволок дичь по гладкому ламинату. Фортуна по инерции схватилась за скатерть, свисавшую со стола, и увлекла за собой еще большую стеклянную вазу с красными блестящими яблоками. Ваза грохнулась, подпрыгнула как-то нелепо и со второй попытки рассыпалась на сотни разнокалиберных вазочек. Яблоки шумно покатились, вообразив себя шарами в кегельбане. Все замерли, словно в ожидании страйка.

На шум прибежала младшая сестра Кира, словно тоже хотела поучаствовать в намечавшейся здесь большой игре. Однако быстро поняла, что игра уже вышла за рамки дозволенного, стала собирать с пола яблоки, пытаясь занять себя чем-нибудь, пока будет доиграна эта жуткая сцена. Закончив работу и не найдя слов против рухнувшей на дом тишины, подняла одно из сбежавших от хрусталя яблок и откусила. Так и стояла, в то время как в доме менялись декорации: Фортуна… Чуть позже она зашла в комнату Фортуны, подошла к кровати и, не зная чем еще утешить и поддержать, осторожно начала гладить соломенную копну ее теплых волос, чувствуя, как все еще вздрагивало от затихавших всхлипов тело сестры. Большие карие глаза Киры выражали то самое трепетное сочувствие, которое появляется в детских глаза при виде бедных бездомных животных. Две косички из темных волос торчали словно антенны, следящие за колебаниями в доме. Так как ее длинными волосами занималась мама, то Кира уже по цвету ленты научилась определять настроение матери. Синий, как сейчас, всегда обещал похолодание.

Сестра, которая «вечно лезла не в свои дела», по словам сестры, уже подросла вместе со своим характером, непохожим ни на отца, ни на мать. «Вся в бабушку», – говорила о ней мать, когда та предусмотрительно брала с собой кусок хлеба, всякий раз выходя на улицу. Нет, не для себя: ее, приятную, симпатичную добрую, любили кошки и собаки, едва заметив, они лезли к ней в руки, в поисках ласки и корма. Что их тянуло, непонятых беспомощных неврастеников, к которым так привязано человечество, не поддавалось обычному объяснению. Они подбегали, заискивали, строили глазки, любопытные, незнакомые, разные. «Черте что тебя любит!» – нервничала по этому поводу мама.

* * *