В каждую субботу, вечером

Однажды, это было уже на третий год войны, на фронт приехала выездная бригада артистов. Выступали в лесу, под открытым небом. Эстрадой служил грузовик. Бледный, с напудренным лицом артист пел:

«Не страшна нам бомбежка, не страшны нам налеты, и врагов не боимся в кровавом бою!»

Асмик не выдержала, крикнула громко:

— Вранье!

Артист оборвал пение.

Асмик почувствовала, что вся залилась краской. Кажется, даже белки глаз покраснели.

И все-таки крикнула еще раз:

— Вранье! Бомбежки страшны, и самолеты тоже…

После, когда артисты уехали, она не переставала возмущаться:

— Подумать только! Такое мог написать только тот, кто никогда не был на войне! Ему не страшно, он дома, за столом, свои стишата сочиняет, а попробовал бы с наше…

Самой себе она казалась старым, испытанным бойцом. Но все равно не скрывала страха, когда начинались бомбежки. Случалось, оперировала под огнем.

А потом писала бабушке:

«За меня не беспокойся. На нашем участке фронта все время затишье».

Когда-то она хотела стать врачом. Представляла себе мысленно своих пациентов, внимательно осматривала каждого, расспрашивала, беседовала на всякие житейские темы, — одним словом, проводила психотерапию, которая так необходима больным.

И, уже учась в институте, крепко запомнила слова Павлова:

«Словом можно воскресить и убить».

Она видела себя врачом в ослепительно белом халате, в белой шапочке на голове.

Вот она подходит к койке, садится рядом, заводит долгий, душевный разговор…

Наяву была жизнь — грубая, жестокая. Голые, развороченные тела, истерзанные минами, автоматами, осколками бомб, кровавые, ставшие жесткими, словно жесть, бинты, тазы, где в крови плавают осколки, извлеченные из ран.

Раненые кричали, срывали с себя повязки, ругались, звали ее к себе и гнали прочь.

Временами ее охватывала ярость. Впору бросить бы все и бежать куда глаза глядят, чтобы не видеть, не слышать, не знать ничего…

Но через минуту уже становилось совестно перед самой собой. И она забывала об усталости, о бессонных ночах, о том, что халат весь в пятнах, и ноги кажутся не своими, и во рту еще крошки не было…

Ближе всех в медсанбате Асмик сошлась с Верой Петровной Ордич, опытным хирургом, ленинградкой.

Вера Петровна была значительно старше Асмик, далеко за пятьдесят, худая, костистая, стрижена коротко, под мальчика.

Беспрестанно курила, кашляла и снова сворачивала себе «козьи ножки» худыми, желтыми от махорки пальцами.

Все в медсанбате побаивались Веры Петровны, ее сумрачных глаз, острого, злого языка, даже сам главный врач. Все, кроме Асмик.

Как ни странно, Асмик была по душе эта грубоватая, с мужскими ухватками женщина, умевшая ругаться, курить и пить водку не хуже любого мужика.

Вера Петровна категорически утверждала:

— Пока еще ты обсосок, но когда-нибудь… Из тебя врач получится. Вот так, как мой муж…

— Он тоже врач? — спросила Асмик.

— Был, — сказала Вера Петровна. Она скупо рассказала о нем: — Он на моих руках умер. Зимой сорок второго. От голода.

Замолчала, стала быстро сворачивать новую цигарку. Руки ее дрожали.

— Дайте мне, — сказала Асмик. — А то у вас вся махорка просыпалась.

Свернула ей цигарку, толстую, словно сигара.

— Правильно свернула?

— Сойдет.

Вера Петровна взяла цигарку и тут же забыла о ней.

— Он сам себе диагноз поставил. Дистрофия, сказал. Полная. Излечению не подлежит…

— Он был хирург?

— Нейрохирург. Отличный клиницист. Его весь наш Васильевский остров знал. Так и звали кругом: наш доктор.

Иногда, в короткие минуты передышки, обе они выходили в лес, синевший неподалеку от деревни.

— Если бы дома побыть, хоть бы час, пусть даже только полчаса, — говорила Асмик.

Вера Петровна молча курила. У нее не было дома — разбомбили в первые же дни.

С неожиданным в этом внешне грубом существе проникновенным чувством она касалась рукой белых, светящихся в темноте стволов берез. Как-то сорвала уютно примостившийся под елью гриб, показала его Асмик:

— Смотри, на шляпке роса, словно бриллиантик. И сам весь крепенький, самодовольный!

— Интендант, — заметила Асмик.

Вера Петровна нежно провела рукой по коричневой влажной шляпке гриба.

— Плюшевая, правда? И ворс такой ровный-ровный. Вот сволочь какая!

Отвернулась от Асмик, быстро, порывисто затянулась, выпустила длинную струю сизого дыма.

Однажды она сказала Асмик:

— У меня один тип лежит, пулевое ранение в шею; говорит, у тебя колоритное лицо.

— Ну да? — удивилась Асмик.

— Хочешь, погляди на него.

Асмик пришла, поглядела. Еще молодой, курносый, веселые, быстрые глаза. Протянул ей руку, засыпал словами:

— Я — кинооператор. У меня глаз наметанный, можете поверить. Вы на редкость фотогеничны, особенно в таком ракурсе, вот, если повернуть голову, приподнять подбородок…

Вера Петровна покосилась на Асмик, пробурчала неодобрительно:

— Нечего смущать девчонку! Еще вобьет себе в голову, что красивая…

— Ничего я не вобью, — ответила Асмик.

Он уже поправлялся, стал ходить. Иногда приглашал Асмик погулять вместе.

Он ей не нравился, чересчур развязный, откровенно наглый, хвастливый. Любил говорить о себе, причем называл себя в третьем лице, явно упиваясь своей звучной фамилией — Горданский.