В каждую субботу, вечером

Официантка перевела взгляд на Тусю. Немолодые глаза ее казались утомленными. Черточка черного карандаша прошла по веку и дальше по виску. Так мажутся девчонки. У них молодые гладкие виски, а у нее сеть морщинок на желтоватой запудренной коже. И руки рабочие. Коротко обрезанные ногти сверкают кроваво-красным лаком.

Туся смотрела на нее и думала о том, что ей, должно быть, трудно живется. Трудно и невесело.

Официантка отошла.

Ярослав отхлебнул зеленой воды.

— Попробуй, ледяная…

Туся выпила. Она пила воду через соломинку, и ела растаявший пломбир, и курила сигареты одну за другой.

Ярослав сказал:

— Все эти годы я думал о тебе. Не было дня, чтобы я о тебе не вспомнил.

Туся молчала.

— Мне стыдно перед тобой. Я не могу простить себе, до сих пор не могу…

— Перестань, — оборвала его Туся. — Дела давно минувших дней…

Но его не мог обмануть ее нарочито небрежный тон и деланно светская улыбка.

— Нет, послушай меня. Ведь главное — это когда себе не можешь простить. Сам себе. Любой простит, но если сам себе не прощаешь?

Туся все молчала, и он продолжал:

— Одно пойми, я не мог тогда поступить иначе. Я думал об отце, он был на такой работе, ты же знаешь…

Туся залпом выпила весь бокал, забыв о соломинке. До чего холодная вода, даже зубы заломило. На самом дне звенят льдинки.

— Хочешь еще воды? — спросил Ярослав.

— Закажи водки, — ответила Туся. — Двести граммов, не больше.

Он удивился: в такую жару — и вдруг водка, но ничего не сказал Тусе и подозвал официантку.

Тоскующее лицо официантки вдруг оживилось. Она вскинула на Тусю ресницы, на нижних веках тушь смазалась, и глаза от этого стали печальными, даже слегка загадочными.

— Давно бы так, — изрекла она и вскоре уже поставила на стол графинчик с двумя рюмками.

— За что выпьем? — Ярослав поднял свою рюмку.

— За что хочешь.

Тусе и в самом деле все равно было за что. Просто захотелось выпить. В конце-то концов, может же человек когда-нибудь без всяких тостов, просто взять и выпить рюмку водки? Что в этом такого особенного?

Она выпила свою рюмку, закурила новую сигарету и, чтобы доказать, что водка на нее никак не действует, сказала деловым тоном:

— А заявление твое я передам обязательно. Не позднее завтрашнего дня…

7

Нет, он не солгал ей. Он думал о ней часто, очень часто, куда чаще, чем ожидал сам.

И еще — было совестно. Просто страшно — вдруг встретишься ненароком, увидишь ее, что тогда? Что скажешь?

Может быть, она-то ничего и не скажет. Только взглянет и пройдет мимо, но это самое страшное, мимоходом увидеть ее глаза.

Он уехал к отцу. Отец был тактичный, ни о чем не спросил его, и он ничего не сказал. Приехал и приехал, и дело с концом.

Отец устроил его вольнонаемным в армейскую газету, но потом сам Ярослав решил пойти на фронт. Почему так решил? Перво-наперво, надоело отвечать знакомым и незнакомым, отчего это такой молодой и здоровый не на фронте. Поди объясняй, что зрение подгуляло: кто поверит, а кто не очень…

И потом, не всем же дано погибнуть. Ведь иной раз, видишь, воюют люди, возвращаются домой целехоньки, вся грудь в орденах…

Его не хотели из-за зрения брать на фронт, но он добился, окончил курсы лейтенантов, и его отправили на Курскую дугу.

Бог миловал Ярослава — ни разу не был ранен, даже контузия, даже самая легкая царапина миновали его.

К концу войны уже был майором, служил в комендатуре небольшого немецкого городка.

Там и застала его Победа. В немецком городке он пользовался известностью: жители охотно шли на прием к обходительному, вежливому советскому майору, который к тому же превосходно изучил немецкий язык. У него были врожденные способности к языкам.

Он умел играть, как он выражался, «на струнах сердца».

В сущности, это была беспроигрышная игра. И он преуспел в ней. Он говорил: «Самое дешевое — вежливость. Зато дороже всего ценится».

И он был вежлив решительно со всеми, с каждым, кто бы ни встретился ему на пути, — с гитлеровцем, который явился с повинной, с молодым советским солдатом, с безработной актрисой из еще не открывшегося варьете.

Он любил показать себя, умел подчеркнуть широту, безудержную удаль своей натуры.

В День Победы раздобыл где-то на складе ящик с лайковыми перчатками, с утра до вечера ездил по городу в своем «джипе» и раздавал перчатки русским регулировщицам. И от души радовался, глядя на простодушные, загорелые лица девчат, одетых в аккуратно подогнанные шинели, блистающих девственной белизной бальных перчаток.

Он легко сходился с женщинами и беспечно забывал о них, заботясь лишь об одном — никого не обидеть, чтобы избежать возможных неприятностей и осложнений.

Иные, правда, обижались, но он умел заставить понять себя. Понять и простить. И женщины прощали ему.

А он искренне хотел все время влюбиться. Не думая ни о чем, не рассчитывая, отчаянно и бездумно.

Но ему никак не удавалось влюбиться. Как ни старался, ничего не выходило.