В каждую субботу, вечером

Мы бродили по парку, иногда брали лодку и заплывали на ней как можно дальше.

Однажды осенью мы шли по аллеям, усыпанным рыжими и темно-красными листьями. Листьев было много, целые холмы, и мы взрывали ногами, безжалостно топтали листья, и они шуршали в ответ, будто жаловались на нашу жестокость.

Вася сказал:

— Это — старость. Совсем недавно, весной, когда листья были молодые, они всем нравились, а старые, увядшие уже никому не нужны.

Все эти разглагольствования, разумеется, вовсе не отличались оригинальностью, поражало меня другое: Вася обычно высказывал то, что я думала. Я просто не успевала высказать те же самые слова. Когда я говорила ему об этом, он отвечал, посмеиваясь:

— Синхронное мышление…

— Это хорошо или плохо?

Он отвечал:

— Хорошо. Значит, мы так близки, что слов не надо.

Это была строка популярной в те годы песни, которую исполнял Вадим Козин.

Я замолкала. Мне не хотелось, чтобы он говорил так. Я боялась, чтобы он не сказал еще чего-либо такого, но он не говорил.

Правда, как-то спросил меня:

— Я тебя шокирую?

— Чем же?

— В общем-то я, прямо скажем, страшный…

— Ну, не такой страшный…

Он вдруг произнес грустно:

— Тебе подошел бы какой-нибудь киногерой типа Тайрона Пауэра или Гарри Купера. Хорошая из вас пара бы получилась!

Я сказала:

— Не надо о киноартистах.

— А что? Снова вспомнилась незабытая мечта далекой юности?

— Нехорошо быть таким беспощадным, — резко сказала я.

— Я хочу, чтобы ты поняла, что смазливая мордочка еще не причина для того, чтобы сниматься в кино.

И тут я взорвалась. Называла фамилии актрис, которые, по моему глубокому убеждению, не обладали даже крупицей таланта, зато все, как на подбор, были хорошенькие. И только. И всех этих красивых бездарностей снимали в кинофильмах, а их имена огромными буквами писали на афишах.

— Не озлобляйся, — сказал Вася. — Хуже нет озлобленного неудачника, который чернит все и всех напропалую. Если хочешь знать, я их всех считаю самыми несчастными людьми.

Простые эти слова вдруг убедили меня. В самом деле, стать озлобленной неудачницей, которая всех ненавидит, всем завидует, — что может быть хуже?

Я сказала с горечью:

— Никак не могу найти себя. Ничего не получается.

— Найдешь, — сказал он, — вместе поищем.

По его совету я поступила в педагогический институт. Сперва я и слышать не хотела об этом институте, потому что решила: никогда не буду педагогом. Но Вася уговорил меня, и я поступила и, уже учась на четвертом курсе, стала писать в студенческую стенгазету. А потом несколько моих корреспонденций напечатал журнал «Смена».

И я решила стать журналисткой. И поделилась с Васей своей мечтой.

— Я — за, — сказал он. — В тебе есть хватка, ты умеешь видеть.

— Как так — видеть?

— Как бы тебе сказать? Ты видишь то, мимо чего другие спокойно пройдут и не обратят никакого внимания. А ты не только умеешь видеть, но и умеешь сказать об этом на бумаге. И еще ты быстрая на подъем, а это для журналиста дело совсем немаловажное.

Он был старше меня, правда, ненамного, на четыре года. Но я привыкла прислушиваться к его словам. И привыкла все свои очерки и корреспонденции первым делом показывать ему, а он одобрял или отвергал, и я не спорила, я доверяла его пониманию и вкусу.

Он окончил ВГИК, уехал на практику во Владивосток и писал мне оттуда коротенькие письма, в которых не без насмешки над собой описывал свои походы по дальневосточным сопкам в поисках особо примечательных сюжетов.

Он постоянно подсмеивался над самим собой, не щадил ни своей худобы, ни долговязой фигуры, ни способности попадать в самые непредвиденные, а подчас даже неловкие обстоятельства.

Говорят, это свойство умных людей. Должно быть, так оно и есть, потому что Вася был по-настоящему умный, ироничный, но в то же время снисходительный к чужим слабостям. А такая вот снисходительность, по-моему, тоже присуща только умным людям. В сущности, им сверху все видней и понятнее.

Я поступила работать в одну из московских газет разъездным корреспондентом.

Мне дали первую в моей жизни командировку в город Липецк, на конференцию врачей-бальнеологов, и я поехала туда и влюбилась в местного санитарного врача.

Вернувшись в Москву, я сразу же помчалась к Васе, рассказала ему о том, какой Илюша умный, одаренный, душевно широкий, и Вася слушал меня, усмехался и время от времени говорил:

— Держись, старуха. Любовь — дело не шуточное.

Илюша переехал в Москву, стал моим мужем.

Мы любили друг друга и были счастливы. И охотно принимали друзей, каждого, кто бы ни зашел, но самое лучшее все-таки было то время, когда мы оставались одни и не надо было ни с кем разговаривать, а только друг с другом, снова и снова вспоминая о том, как мы встретились, как переглянулись и в один миг поняли все то, что следовало понять…

Вася не часто приходил к нам. Он был ненавязчив, — наверное, понимал, что нам, кроме нас двоих, никто не нужен.