В когтях германских шпионов

Приехал Вовка не один в Варшаву, а вместе с Ирмой. Она, во-первых, могла быть ему весьма и весьма полезной, а во-вторых, графиня, сжегшая свои корабли, ни за что не решилась бы остаться одна в Петрограде. И хотя исчезнувший в конце концов из города Флуг перестал бомбардировать ее письмами, это ничуть не рассеяло призрака мести. Флуг покинул Петроград — это еще ничего не значит. Он оставил десятки, сотни агентов, послушных его велениям и директивам.

Был же с нею такой случай… Раз вечером графине надо было съездить на Каменноостровский. Подали мотор. Она села, думая о чем-то своём, и не заметила, что шофёр миновал тот дом, куда надо было графине, и развив бешеную скорость, помчался к Новой Деревне. Чуя недоброе, Ирма, высунувшись, подняла отчаянный крик. Городовой, мимо которого вихрем промчался автомобиль, дал резкий, тревожный свисток, побежавший перекликами вперёд, от одного поста к другому. И только у самой Новой Деревни двум всадникам конной полиции удалось перехватить мчавшийся мотор. Подошёл случившейся здесь помощник пристава, и графиня, волнуясь, рассказала ему по-французски, в чём дело. Шофера тотчас же арестовали.

После этого графиня в единственном числе никогда не выходила из отеля, особенно вечером, а постоянно лишь в сопровождении Вовки…

В Варшаве — недаром так сюда рвалась княжна Тамара — повсюду, на каждом шагу, чувствовался тыл, и даже не особенно глубокий, скорей близкий тыл великой миллионной армии. Ежедневно, по нескольку раз, длинными, бесконечными серыми колоннами шла пехота, громыхали орудия полевых батарей и осадных парков, двигалась конница — гусары, уланы, драгуны. Проезжали, «стоя» на своих мягких удобных сёдлах, чубатые донцы в рубахах, кубанские и терские казаки в косматых папахах и черкесках. Экспансивное польское население смотрело во все глаза на живописные конные фигуры кавказских всадников в серых и чёрных бурках, наполовину закрывавших маленьких, с крутой шеей, горячих, приплясывающих горских лошадок. Зрители, густившиеся плотными шпалерами вдоль красивых, нарядных, залитых солнцем варшавских улиц, не оставались безучастными к этой живой, колышущейся, сверкающей оружием и доспехами панораме. Солдат и офицеров забрасывали цветами. Десятки и сотни рук, мужских, детских и женских, тянулись отовсюду с папиросами, табаком, лакомствами, чаем, булками, сахаром… Запылённые, как под серым слоем пудры, лица солдат прояснялись, и белые зубы сверкали в ответной благодарственной улыбке.

Более грустным, и в то же время необыкновенно трогательным зрелищем были вереницы автомобилей, развозившие по госпиталям раненых, только что выгруженных из санитарных поездов. Многотысячная толпа встречала героев с обнаженной головою, и каждый автомобиль атаковался теми, кто каким-нибудь подарком желал выразить свое внимание раненым. И бледные, в перевязках, солдаты улыбались довольной, счастливой улыбкой.

И тут же сновали с кипами свежих газет мальчишки — их называют в Варшаве лобузами — выкрикивая задорно и громко:

— Три войны за два гроша!.. Три войны за два гроша!..

Газеты расхватывались, и тут же на улице и на верандах открытых кафе жадно прочитывались.

Главным центром, нервным узлом всех совершающихся кровавых событий являлся «Бристоль». Здесь жил Вовка с графиней Чечени, здесь остановились приехавшая княжна Тамара с Сонечкою Эспарбэ.

С первого же дня встретили барышни своих петроградских знакомых. Но это уже не были щеголеватые гвардейцы в красивых мундирах и тоненьких, нежно-сиреневых пальто. Ни цветных фуражек, ничего яркого и нарядного. И только серебряные и золотые погоны грубых шинелей да внешность и голос, и самая манера говорить выдавали в этих недавних блестящих представителях гвардии офицеров. А те, кто возвращался с позиций, тех не сразу можно было узнать — так они обветрились, загорели и обросли: кто небритой неделю-другую щетиною, кто отпущенной бородой…

И эти самые кавалеристы, что назад тому два-три дня, во время длительных разведок, бесконечно рады были куску чёрного хлеба, теперь вознаграждали себя тонким обедом, запивая его шампанским. И чем-то походным, мужественным веяло от этой крепкой, видавшей близко смерть молодежи в оливкового цвета солдатских рубахах, обедавшей в ресторане под звуки румынского оркестра в огненно-красных смокингах. Окрепли и стали громче голоса, и в четырех стенах это было особенно громко, потому что офицеры неделями привыкли говорить и командовать на воздухе и на просторе лесов и полей.