В когтях германских шпионов

Вы понимаете, сплошной туман. Ее связывало что-то, мешая быть откровенной. Я думал, что моя Евгения Владимировна, как женщина, сумеет выпытать больше, чем я… Но и Женечка не могла добиться никакого толку. Всю эту ночь мы не сомкнули глаз. У нас было предчувствие, что она не вернется. И вот, как видите!..

Пани Кособуцкая тоже приняла к сердцу исчезновение графини. Получилась жуткая тайна, загадка и, главное, — нет ключа к ней. Единственным ключом было бы письмо, если графиня только не унесла его с собою… Мы же, как посторонние люди, не смели рыться в её ящиках.

— Надо было рыться! — почти закричал Вовка. — В таких случаях не до боязни быть нескромным. Пойдемте!..

И они вошли в номер четвертый.

Два чемодана оказались раскрытыми. Вовка дрожащими руками обшаривал их. Но письма не было. Попались ему две его собственных телеграммы, посланные из Петрограда. Такие же результаты получились из осмотра большого, крокодиловой кожи несессера, с туалетными принадлежностями. Неудача не охладила пыла к дальнейшим поискам. Пришёл черед ящиков письменного столика. Там лежала бумага, лежали забытые оплаченные счета других, прежних постояльцев. Засунув руку в глубину правого ящика, Вовка извлёк на свет Божий письмо, в измятом, закапанном слезами конверте. Адрес был четко и твердо написан мужской рукою: "Графине Ирме Чечени. Госпитальная, пять". Написано латинскими буквами, но с тенденцией вытягивать и застраивать их в манере готического шрифта. Видимо, автор привык писать по-немецки.

Вовка нетерпеливо выдернул твердый, измятый лист почтовой бумаги. И письмо написано по-немецки, и уже не латинским, а готическим шрифтом.

И оба, Мирэ и Вовка, соединившись головами, жадно пробегали строки, которые, быть может, прольют луч света в черный туман, окутавший новое исчезновение Ирмы…

35. Возмездие

Эскадрон Каулуччи был спешно переброшен вёрст за тридцать в помощь пехоте. Было жаркое дело. Дрались и в конном, и в пешем строю. Гвардейские кавалеристы показали молодцами себя в штыковом ударе.

И вот нужные нам позиции заняты, мы укрепились в них, и Каулуччи вместе со своим эскадроном мог, да и не только мог, а должен был вернуться назад, в покинутую деревню.

Ему не пришлось каяться в превышении власти, что, вняв мольбам Ковальского, оставил при себе на свой риск сдавшихся в плен обоих поляков. Они показали себя отважными солдатами, а в разведках — знание местности и природное чутье делали их весьма и весьма полезными для эскадрона.

Пришлось выдумать им форму. В своих траурных венгерках и меховых шапках "гусар смерти" они в строю не могли быть. Нельзя их одеть и в русские шинели с погонами. Как-никак, хоть и поляки, хоть и ненавидящие немцев и готовые с ними биться до последнего, а все же пленные.

Каулуччи купил тому и другому две жёлтые чамарки — богатые польские мужики щеголяют обыкновенно в них. Теплые и недлинные, со шнурами во всю грудь чамарки были в самую пору, чтоб ездить верхом. На голове — рогатая, мужицкая шапка из войлока, подобие конфедератки. Сапоги и шпоры остались прежние, гусарские, только надо было сорвать звездчатые кокарды с верхней части голенища у самого колена. Лошади и строевые седла сохранены были в полной неприкосновенности. Карабины — то же самое. А вместо длинных, прямых, колющих неудобных для рубки палашей в металлических ножнах, с железными эфесами, полякам даны были русские шашки. Таким образом снаряжение было готово.

И если прибавить к этому ненависть двух беглецов к угнетавшим их своей "дисциплиною" немцам, — каждый из них стоил, по крайней мере, десятка врагов. И оба они доказали это в первом же деле, атакуя вместе с нашей пехотой германские позиции.

Глебович действовал шашкой против нерешительно и боязливо пытавшихся его нащупать неприятельских штыков. Он изрубил семерых баварских гвардейцев, но и сам упал, бедняга, предательски застреленный сзади в спину раненым офицером.

Смерть друга сильно огорчила Ковальского. И над его свежей могилкою с белым крестиком, он дал клятву при каждом удобном случае поминать павшего кровавой тризною…

Слегка поредевший эскадрон возвращался ночью в деревню; чтоб обезопасить себя от всяких неожиданностей, Каулуччи выслал вперёд человек двенадцать дозорных вместе с унтер-офицером Якименко, смуглым, усатым хохлом, и Ковальским.

Дозор, опередив эскадрон версты на две, то развертывался в цепь, то сжимался, делясь впечатлениями, прислушиваясь к ночным шорохам и зорко высматривая тёмные, уже бледнеющие дуновением рассвета дали. Опять знакомая проселочная дорога, опять обозначают ее в сумраке силуэты приземистых верб.

В голове дозора ехали рядом Якименко и поляк.

Унтер-офицер заметил на дороге какой-то небольшой предмет. Схватившись за холку своей крупной гвардейской лошади, Якименко, перегнувшись, поднял предмет, оказавшийся алюминиевой флягою для воды.

— Мабутъ нимецька. Эге, та воны тут без нас ходылы, нпмци, трастя их матери! Глянь-ка… — И он протянул свою находку Ковальскому.