В когтях неведомого века

Какое из средств, примененное аналогично пресловутой таблетке, переломленной о колено, подействовало конкретно – внутреннее или наружное, остается только догадываться, но бедного Жору несло верхом и низом целый день напролет, а затем он, вместо того чтобы тихо скончаться, как злорадно пророчили ревниво наблюдающие за лечебной процедурой через замочную скважину медики, стремительно пошел на поправку. Улучшение было настолько радикальным, что уже на следующий день больной, хотя силы еще были не те, мог метко попадать в медика ночным горшком, стоило тому переступить порог со своим пыточным арсеналом, через три – садиться на постели, а через неделю – вставать, подходить к окну, а также самостоятельно держать стакан… С лекарством, конечно: иного Георгию пока было нельзя даже по мнению Леплайсана.

Тем горше было выздоравливающему Арталетову узнать, что дорогая его Жанна схвачена по стандартному в ту простодушную эпоху обвинению в колдовстве и ожидает королевского суда в тюрьме Консьержери.

* * *

– Право, Жорж, не стоило подниматься на ноги так рано. – Леплайсан суетился рядом с бледным в синеву Арталетовым, решительно шагавшим по коридору Лувра в сторону королевской приемной, но что поделаешь: долг платежом красен. – Вы же еще очень слабы… Да и короля сегодня нет во дворце – на охоте он…

Георгий развернулся на сто восемьдесят градусов и так же неудержимо направился в обратную сторону.

– Куда же вы, шевалье? – всплеснул руками шут, догнал его и вцепился в локоть, так как «шевалье» мотало из стороны в сторону, подобно судну, терпящему крушение.

– В тюрьму, – сквозь зубы процедил Жора, которого мутило так, что все ужасы морской болезни казались жалкой пародией. – В Консьержери, черт бы ее побрал…

Добрались до узилища, в котором была заключена бедная Жанна, только на следующий день, так как свой первый марш на Консьержери Георгий все же завершил в постели.

Король, как назло, укатил развлекаться всерьез, то есть далеко и надолго (не исключено, что с новой пассией, благосклонности которой он все же добился), поэтому ни о какой апелляции и речи быть не могло. Лишь на свидание с преступницей удалось «с кровью» вырвать разрешение у парижского прево[59], да и то на десять минут и под надзором судейского чиновника.

По дороге к тюрьме Леплайсан вкратце поведал другу, что Жанну скорее всего ожидает «гуманная» казнь без пролития крови – костер, так как за нее всерьез взялись церковные власти.

– Неужели за какие-то подвески, пусть даже алмазные, – возмущался Арталетов, – можно казнить девушку, да еще и таким изуверским способом?

– Увы, можно, – грустно вздохнул шут. – В нашем славном королевстве вешают не только за драгоценную безделушку, украденную, кстати, не у кого-нибудь, а у самой королевы, но даже за курицу или полмешка зерна… А вы бы только знали, за какие пустяки отправляют навечно на галеры! Тут же дело посложнее. Одну из подвесок злоумышленница подбросила в карман самого кардинала! А это уже попытка опорочить Святую Католическую Церковь…

– А не мог кардинал как-нибудь сам… Ну, это…

Шут пожал плечами:

– Я, конечно, в кости с его преосвященством играть не сел бы… Но чтобы вот так, средь бела дня…

– Бал-то ночью был.

– Нет, не верю я в это… К тому же к Жанне у церковников бо-о-ольшие претензии. Тут и обвинение в колдовстве, и целая куча подобного… Кстати, именно вы, дорогой мой, и есть прямой виновник ее ареста!

– Это как так? – опешил Жора.

– А разве не помните, как вы описывали ее на том самом постоялом дворе, куда вас привезли Фридрих с Гайком? Там и человечек один случился, который ее с ваших слов зарисовал… Малыш Клюэ, художник. Вот, полюбуйтесь-ка!..

Леплайсан сорвал со столба, мимо которого друзья в этот момент проходили, какую-то бумажку и сунул под нос Арталетову.

С желтоватого, слегка уже выцветшего от солнца и дождя листка бумаги in quarto[60] на Жору, слегка улыбаясь, глядела его Красная Шапочка, графиня Лезивье, милая Жанна… Да, следовало признать, художник был мастером своего дела.

Под портретом столь же реалистично был изображен развязанный кошелек с красноречивой надписью «150» римскими цифрами, из которого щедро сыпались золотые экю.

– А при чем же здесь колдовство? – Георгия мучила совесть, и он пытался хоть как-то оправдаться если не перед собой, то…

– Вы этого, конечно, уже не видели, – охотно сообщил ему шут. – Но сразу несколько свидетелей подтвердили под присягой, что карета, на которой прикатила лжеграфиня, после ее бегства превратилась в тыкву, кучер – в большую крысу, а…

– А кони – в мышей, – пробормотал себе под нос Жора, знакомый с детских лет с этой историей.

– Откуда вы знаете? – изумился Леплайсан.

Арталетов только пожал плечами: объяснять что-то, тем более пересказывать содержание детской сказки, ему совершенно не хотелось. Да и зачем?..

* * *

Уже сам вид стражи, мимо которой пришлось пройти по пути в камеру, где содержалась колдунья, произвел на Георгия неизгладимое впечатление.