В когтях неведомого века

Неизвестно, кем был этот Вася и чем именно он прогневал власть предержащих, но даже при беглом взгляде на творение его рук в душу закрадывалось невольное уважение перед упорством, с которым наш суровый соотечественник вгрызался в неподатливый камень… По сравнению с эпохальным трудом загадочного узника все остальные образчики «настенной живописи» казались чем-то эфемерным и несерьезным… Нечего было и пытаться повторить сей подвиг, не имея под рукой пневматического отбойного молотка с набором алмазных и победитовых зубил, а то и чего-нибудь посерьезнее. Почему неизвестный Вася не продолбил с тем же упорством лаз наружу, для Арталетова так и осталось тайной за семью печатями. Вероятно, просто из принципа…

К слову сказать, наш узник тоже мог попробовать проделать нечто подобное тому, что совершил в замке Иф некий Эдмон Дантес, описанный в своем романе Дюма-отцом, то есть приняться за подземный ход, благо достаточное количество инструментов для этого имелось.

Всевозможные орудия для предстоящего побега начали поступать извне сразу же по водворении Георгия в крепость с любой оказией, начиная от подброшенного под дверь камеры позвякивающего свертка и заканчивая начиненным всякой всячиной пирогом. Беру на себя смелость утверждать, что узник пользовался большой популярностью, так как камеру по истечении пяти дней заточения украшали две кирки, малая саперная лопатка, солидных размеров лом, пять веревочных лестниц, смотанных в клубки различной величины, дюжина всевозможных напильников, лобзиков и ножовок по металлу, невообразимое количество ножей, стилетов, кастетов и прочего холодного оружия, среди которого особенно умиляла несколько зазубренная абордажная сабля… Что касается наличных средств, то содержимым всевозможных кошельков, мешочков и свертков можно было подкупить весь полицейский корпус Парижа, замечу, далеко не чуждый коррупции. Спрятать все это в камере было нереально, к тому же незачем, поскольку посещавшие время от времени заключенного тюремщики всегда деликатно делали вид, что не замечают груды недозволенных в местах лишения свободы предметов. Арталетову оставалось только со вкусом расставить и развесить по стенам свою коллекцию, сетуя время от времени, что восемнадцати лет для ее пополнения и практического использования, как у графа Монте-Кристо, у него в запасе, скорее всего, нет…

Из того факта, что один из рашпилей поступил в огромной кулебяке вместе с двумя изысканно запеченными мышами, Георгин сделал вывод о причастности к делу его освобождения некоего кота, предпочитающего кожаную обувь и, видимо, чувствующего себя должником шевалье за спасение от монфоконской петли, да к тому же и за нечто более материальное из кардинальских «закромов». Несколько зловещего вида скляночек, криво наклеенные этикетки на которых пестрели маловразумительной для тогдашнего глаза кириллицей: «Яд», «Снотворное», «Слабительное», «Разрыв-трава», «Одолень-корень», – свидетельствовали о том, что круг сочувствующих пленнику ширится, захватывая окрестные леса и поля…

Питание поступало так же бесперебойно, и далеко не одни пироги с малосъедобной начинкой, к которым, особенно после посылочки кота, узник питал некоторое недоверие. Д'Арталетт, например, смог изрядно расширить свои познания в области вкусовых качеств бургундских вин и страсбургских паштетов, кальвадоса и устриц, шампиньонов и варенья из розовых лепестков и грецких орехов… Причем поглощать все это в одиночку с опасностью для желудка Георгию не пришлось: редкая его трапеза обходилась без приятного общества – вездесущего Леплайсана с зеленым «довеском» или кого-нибудь еще из друзей-собутыльников. Словом, хотя следователи узнику и не докучали, за полной никчемностью дознания (факт колдовского освобождения ведьмы Жанны с места казни могли засвидетельствовать три тысячи шестьсот сорок два человека, как было записано в тощем деле Арталетова), скучать ему не приходилось.

Вот и в этот день, плотно позавтракав, Георгий валялся в кровати, закинув ноги на столик, уставленный фруктами и бутылками, ковыряя в зубах огромной зубочисткой и присматривая на стене достойное место для новой жемчужины своей коллекции – коловорота для бурения камня, богато инкрустированного золотом, только что прибывшего в дежурном пироге с зайчатиной и обернутого неким надушенным письмецом, – параллельно тоскуя по совершенно невозможному в этой эпохе телевизору.

– Можно? – просунулась в дверь камеры (кажется, ее и запирать иногда то ли забывали, то ли ленились) умильная мордочка надзирателя.

– Входите, месье Лакруа, – вздохнул Д'Арталетт, откладывая в сторону зубочистку и берясь за пилочку для ногтей: убить время иначе, чем за маникюром, было невозможно. – Чем обязан?

– К вам посетитель, господин шевалье…

– Зови… – еще раз вздохнул Георгий.

«Все-таки не стоило сегодня так плотно завтракать, – подумал он, полируя ногти. – Жареная пулярка под провансальским соусом была явно лишней… И третий бокал ламбредюфо, кажется, тоже…»