В конце они оба умрут

Я выхожу из подъезда, но, оказавшись за порогом, сразу останавливаюсь. В последний раз я был на улице вчера днем, возвращался от папы из больницы. Ничем не примечательный День труда^[4]. Но сейчас я чувствую себя совсем иначе. Я рассматриваю здания, среди которых вырос, но на которые никогда не обращал особого внимания. В окнах моих соседей свет. Слышно даже, как какая-то пара громко занимается любовью, как раскатисто смеются за кадром зрители в комедийной программе; из другого окна тоже доносится смех: возможно, кто-то шумно реагирует на вульгарное юмористическое шоу, на щекотку любимого человека или шутку, которую в столь поздний час прислал в эсэмэске кто-то из близких.

Руфус хлопает в ладоши и выдергивает меня из транса.

— Десять очков тебе.

Потом подходит к ограде и снимает замок со своего стального серого велосипеда.

— Куда поедем? — спрашиваю я, делая микроскопический шажок прочь от двери. — Нам нужен план боя.

— План боя обычно подразумевает наличие пуль и бомб, — замечает Руфус. — Предлагаю называть наш план стратегией. — Он выкатывает велосипед на угол улицы. — Списки того, что нужно успеть сделать перед смертью, бессмысленны. Все сделать все равно невозможно. Лучше плыть по течению.

— Говоришь как настоящий специалист по смерти.

Какую тупость я сморозил. Я осознаю это прежде, чем Руфус начинает кивать.

— Ну да, — говорит он.

— Извини. Я просто… — Подступает паническая атака; в груди все сжимается, лицо начинает пылать, кожа по всему телу — чесаться. — В голове никак не укладывается, что я проживаю день, в котором могут понадобиться списки предсмертных дел. — Я чешу затылок и делаю глубокий вдох. — Эта тема не сработает. Все обернется против нас. Проводить время вместе — плохая затея, потому что так мы только удваиваем шансы умереть раньше времени. Это как зона высокой радиоактивности для Обреченных. А если мы завернем за угол, я споткнусь и разобью голову о пожарный гидрант и… — Я замолкаю и весь съеживаюсь от фантомной боли, которая настигает, если представить, как падаешь лицом вниз на забор со штыками или как тебе разом выбивают все зубы.

— Делай что хочешь, но нам конец, и не важно, тусуемся мы вместе или нет, — пожимает плечами Руфус. — Какой смысл теперь бояться?

— Не так все просто. Мы же умрем не естественной смертью. Как жить, зная, что на улице нас может сбить грузовик?

— Прежде чем перейти дорогу, будем смотреть по сторонам, как учили в детстве.

— А если кто-то вытащит пушку?

— Будем обходить стороной бандитские кварталы.

— А если нас собьет поезд?

— Если мы в свой Последний день окажемся на рельсах, то, считай, сами напросились.

— А если…

— Не мучай себя. — Руфус закрывает глаза и трет их кулаками. Я свожу его с ума. — Мы можем целый день играть в эту твою игру, а можем просто забить и, вероятно, прожить этот день по-человечески, понимаешь? Не стоит портить его самим себе.

Руфус прав. Я знаю, что он прав. Не буду больше спорить.

— Мне понадобится немного времени, чтобы оказаться на одном с тобой уровне осознания происходящего. Я не могу перестать бояться потому, что знаю, что мой выбор таков: «сделай что-нибудь и умри» или «не делай ничего и все равно умри». — Он не напоминает мне, что у нас не так-то много времени. — Мне нужно попрощаться с папой и лучшей подругой. — Я начинаю шагать в направлении станции метро на 110-й улице.

— Легко, — говорит Руфус. — Мне делать особо нечего. Церемония моих похорон уже позади, пусть она прошла и не совсем так, как планировалось. И сыграть их заново мне тоже вряд ли удастся.

Я не удивлен, что у того, кто так смело проживает свой Последний день, уже были прижизненные похороны. Уверен, ему есть с кем попрощаться, и этих людей больше двух.

— Что произошло? — спрашиваю я.

— Ерунда. — Руфус не хочет распространяться.

Мы смотрим налево, потом направо, готовимся перейти дорогу, и вдруг я замечаю на дороге мертвую птицу. Освещаемая лампами на козырьке круглосуточного магазина, она отбрасывает крошечную тень на проезжую часть. Птичка раздавлена; ее головка оторвана и лежит в нескольких сантиметрах от туловища. Думаю, ее сначала переехал автомобиль, а потом добил велосипедист. Надеюсь, не Руфус. Эту птичку никто не предупредил, что она умрет сегодня, вчера или позавчера, хотя мне приятно думать, что водитель, который ее раздавил, заметив ее, хотя бы посигналил. А может, предупреждение ничего бы и не значило.

Руфус тоже замечает птицу.

— Какая жесть.

— Нужно убрать ее с дороги. — Я оглядываюсь в поисках какого-нибудь предмета, которым можно было бы поднять мертвое тельце. Я знаю, что голыми руками его лучше не трогать.

— Что ты сказал?

— У меня к таким вещам другое отношение, не просто «умер и умер, идем дальше», — говорю я.

— У меня тоже совершенно точно не такое, — говорит Руфус, и в его голосе сквозит напряжение.

Мне нужно быть сдержаннее.