— Расскажите свою биографию.
Я принимаюсь рассказывать. Вдруг ощущаю резкую боль в голени. Откуда она, непонятно. Кудров отрывисто бросает:
— Что?
— Боль в ноге, — говорю я, указывая рукой вниз. — Уже прошла...
— Напишите уравнение Шредингера, — неожиданно приказывает Кудров.
Нет, я не знаю такого уравнения. А может, знаю? Перед глазами четкие символы — не оно ли? Мелькают в уме слова "пси-функция", "оператор"... Нет, не то. Я внезапно понимаю, что это уравнение знает Иоффе! Кричу:
— Не знаю! Не знаю!
Тут у меня начинается головная боль. Слишком долгий опыт. Даже при тренировке неизбежна эта боль.
— Сильно болит голова, — говорю я.
Рубен подходит, сажает меня на стул, склоняется над пультом. Я погружаюсь во тьму, теряю сознание...
Я очнулся на диване. Галкина терла пальцами мою шею. Рубен держал мою руку и считал пульс. Рядом сидел Иоффе.
— Самочувствие? — спросил Рубен.
Я сказал, что все в порядке. И верно, боль утихла. Осталось лишь легкое головокружение.
— Ну, как? — спросил я Рубена.
— Нормально, малыш, — ласково ответил он. — Если не считать, что ты немного путался и врал. Это в порядке вещей.
— Я путался?
— Ну да, слегка, — сказал Рубен.
Для меня это было новостью. Я постеснялся спрашивать Рубена подробнее. Да на это уже и времени не было. Члены комиссии собрались на обсуждение. Обсуждение, которое завершится решением, определяющим судьбу наших работ.
Члены комиссии расселись. Я устроился рядом с Рубеном. И вот началось.
Первым высказался профессор Громов.
— Сегодняшние эксперименты, — сказал он, — интересны. Они свидетельствуют... э... о некоторых сдвигах в работе группы Рубена Александровича...
"Некоторые сдвиги"! Ничего себе, оценка! Я вознегодовал. Впервые в истории науки человек может видеть мир глазами других людей — буквально, без всяких аллегорий. Разве это не колоссально?
А Громов, перелистывая протоколы, вспоминал случившиеся ошибки в видеопередачах, подсчитывал их, тут же на доске рассчитал долю отрицательных результатов. Она оказалась равна пятнадцати процентам.
— Не очень много, но и не очень мало, — сказал Громов с равнодушным, неумолимым педантизмом.
Я злился на Рубена. Зачем ему понадобились эти малые контрасты, эта мелкость шрифтов! Зачем?! Ведь в них заведомые ошибки.
— Что касается механизма перемещения чувств, — продолжал Громов, — то тут положение еще хуже. В ряде проб достоверность полноты перевоплощения встала под сомнение...
Я сидел красный, с горящими ушами. А профессор говорил веско и убежденно:
— На вопрос об имени испытуемый сначала ответил как партнер-приемник и лишь потом как индуктор.
— Этого не могло быть... — пролепетал я.
— Это было, Сережа, — сказал Рубен. — Ты сперва отрекомендовался "Лев Иоффе". Ответы записаны на магнитофон.
В отчаянии я стиснул зубы. Рубен поднял брови, улыбнулся, потрепал меня по спине.
— Кроме того, — говорил Громов, — один ответ был дан непосредственно индуктором — без перевоплощения. Была путаница в номере паспорта — в цифровой записи последний знак принадлежал паспорту Иоффе, а не Карташова.
— Словесная запись сделана верно. И номер комсомольского билета верен, — вставил Кудров.
Профессор говорил дальше:
— Были нечеткими гимнастические движения, была задержка в опознавании запаха...
— Какой же был запах? — спросил я тихонько Рубена.
— Шерсть. Кудров сжег кусочек вот этой прокладки.
— А одеколон?
— Одеколон Галкина давала нюхать тебе привязанному.
Вот оно что! И придумал это, конечно, Кудров. И Рубен это разрешил, хотя знал, что возможна путаница. Зачем?
— Укол в ногу индуктора был принят за боль в ноге принимающего, говорил Громов. — Из семи упражнений только три выполнены точно...
— Хорошо вышло с уравнением Шредингера, — опять вставил Кудров.
— Да, — согласился Громов, — это вышло.
— Иоффе, как только очнулся, вмиг написал его по просьбе Кудрова, шепнул мне Рубен.
Громов закончил так:
— Я считаю, что проблема "переселения душ" пока только поставлена... он замялся, — ...удачно поставлена и подтверждена предварительными экспериментами. Так и следует записать в решении комиссии.
— Пожалуй, чуть-чуть иначе, — отозвался Кудров. — Проблема поставлена весьма удачно, с хорошими предварительными экспериментами, с многообещающей аппаратурой.
— Можно и так, — согласился Громов и, усевшись в свое кресло, ткнул рукой в Галкину, — теперь вы.
Галкина говорила про болевые ощущения участников опытов, про чрезмерность нагрузок, анализировала энцефалограммы. Минут пять она описывала мой обморок, который назвала "граничащим с тревожным".
— Долго я валялся дохлый? — спросил я Рубена.
— Восемнадцать минут.
"Слишком много", — подумал я.
Да, все было как будто правильно. И все было, по существу, против нас. Я сидел, словно на иголках, меня не покидало чувство нелепой и вопиющей несправедливости по отношению к Рубену, ко мне, ко всем нам. Вдобавок я был еще слаб. Настроение было дрянное.
Меня удивило, что Кудров отказался выступать. Он сказал только:
Свои мысли и замечания я выскажу Рубену Александровичу в письменном виде.
— Вот за это спасибо, — сказал Рубен.