В концертном исполнении

— Значит, всю свою жизнь ты так и прожил с оглядкой? Всю жизнь трясся, как бы чего не вышло?

Но Евсевий его не слушал. В глазах его была тоска загнанного в ловушку зверя.

— Лука! Ты пришел меня погубить? Я все понял: ты ищешь вход в пространство Хроноса. Тебе нужен Циссоид мирового времени!

Лукарий молчал.

— Я знаю, ты можешь заставить меня сказать, — продолжал Евсевий, — я чувствую твою силу…

— Пойми, это очень важно! Не только для меня! Светлые силы…

— Не трудись, — прервал его Евсевий. — Мне все равно, светлые они или темные, — для меня это будет равносильно самоубийству. Ты же знаешь, душа самоубийцы никогда не возвращается на Землю. Ответь мне, ты этого хочешь?

Лукарий поднялся, сверху вниз посмотрел на сжавшегося будто в ожидании удара Евсевия.

— Прости меня, я не должен был сюда приходить. Как бы то ни было, это твоя судьба, и я не вправе что-либо в ней менять… — Он шагнул к Евсевию, обнял его, прижал к груди. — Прощай!

Какое-то время они смотрели друг другу в глаза. Губы Евсевия дрожали, по щекам текли слезы.

— Я понимаю, как тебе это важно! — голос его перехватило, он едва сдерживал рыдания. — Но не могу! Я слишком люблю эту поганую жизнь!

Он метнулся к двери кабинета, оглянулся:

— А на месте того капища может быть только капище…

Лукарий в одиночестве допил свое вино, взял с вешалки шляпу, но тут дверь снова открылась, и в кабинет, поправляя на ходу развевающиеся полы халата, влетел главный врач. Глаза его горели неутомимой энергией администратора, на лице плавала профессионально приятная улыбочка делового человека.

— Ну как, поговорили? Я ведь вас предупреждал, что этот ваш Евсевий как собеседник не очень… — Он пренебрежительно скривил губы, слегка развел руками. Взяв доверительно Лукария за локоток, главный врач подвел его к двери, задержал на мгновение. — Вы уж о нашем-то заведении — никому! Времена больно тяжелые, и вообще не забывайте, что у нас есть ваша расписочка! Так что в случае чего… — Он похлопал ладошкой по верхней стенке сейфа, крикнул в коридор: — Эй, любезный, потрудитесь проводить господина Лукина до ворот! Прощайте, господин Лукин, прощайте!

Ближе к ночи на Москву с востока наползла черная туча. Далекие громы недовольными собаками ворчали в ее глубине, картинные зигзаги молний прошивали набухшее влагой тело. На город надвигалась первая весенняя гроза, и предвестником ее на фоне яркого закатного неба уже начинал накрапывать слепой, редкий дождик. Он барабанил по стеклянной крыше ГУМа, капли его разбивались о брусчатку площади, и рано зажженные прожектора отражались в ее влажной, блесткой поверхности. Лукарий вступил под арку вечно закрытого подъезда универмага, закурил. Слева от него символом России проступали купола храма Василия Блаженного. За его спиной кто-то завозился, заперхал. Лукарий обернулся. На верхней ступени полукруглой лестницы сидел кряжистый лысый мужичок в синей расхристанной косоворотке под накинутым на плечи ватником. В одной руке он держал бутылку, второй гладил прижавшегося к нему крутолобого щенка.

— Я, конечно, расстрига, — говорил мужичок, обращаясь к щенку, — но не безбожник. Бог — он в тебе самом, его только надо услышать. А в церкви-то как хорошо!.. — Он мечтательно замер, приложился к горлышку бутылки. — Свечи горят, на клиросе поют, и на душе не то что покой — благодать! Будто и нет вокруг человеческой помойки…

Мужик поднялся на ноги, сойдя по ступеням вниз, попросил:

— Брат, дай табачку!

Они стояли плечом к плечу, молча смотрели на отсветы огней на мокрой брусчатке и курили. Золотая полоска заката истончилась по-над далекими крышами.

— Ты правда расстрига?

Мужик кивнул, протянул Лукарию бутылку с водкой, которую все это время держал в руке.

— Глотни, полегчает! Очень помогает от собственной скотскости…

Лукарий взял бутылку, обтерев горлышко ладонью, сделал пару больших глотков. Щенок сладко зевнул, распахнув розовую, усеянную мелкими зубами пасть.

— Отпустило? — заботливо спросил расстрига. — А то, гляжу, ты вроде как не в себе, весь будто комок зажатый! Не надо, будь с собой попроще…

Лукарий благодарно полуобнял мужика за ватниковые плечи.

— Слушай, отец, ты должен знать! Есть в Москве особое место, будто заговоренное…

— Был отцом, теперь — брат! — улыбнулся в бороду мужик. — А мест таких в Белокаменной пруд пруди! Время проходит, а они ни хрена не меняются. На подворье Салтычихи, на Лубянке, теперь стоит комитет, а на месте храма Христа Спасителя — лужа, а все потому, что, кроме святилища, там ничему стоять не дано. Нет, это только кажется, что Москва меняется, на самом деле все остается по-старому…

— Понимаешь, — перебил его Лукарий, — раньше там идол лежал!

— Капище, что ли? — догадался расстрига. — Так на его месте наверняка церкву поставили.

— Нет, там и теперь должно быть то же самое! — вспомнил Лукарий слова Евсевия.