В концертном исполнении

— Да-а… — протянул расстрига задумчиво, но вдруг обрадовался: — Эх, ма! Да мы ж насупротив него и стоим! — Он показал рукой через площадь. — Чем тебе не капище! И строеньице вроде как шалашиком, и идол лежит… Впрочем, идолом-то его сделали соратнички, на самом-то деле обычный уголовник! Мать-Россию изнасиловал, была у человеков мечта светлая о братстве да о равенстве, так и ту извратил. А… что тут говорить! — Он опять приложился к бутылке, продолжил: — Я так думаю: ответит он за все содеянное, но и нам придется отвечать! У истории обочины нет, нельзя отойти в сторонку и оттуда поглядывать. Когда тебя зовут, совсем не обязательно идти, а людишки-то за ним пошли: кто из тщеславия, кто за поживой, хотя не могли не знать, что не по-божески! В землю бы его и на могилке шкалик выпить, пожалеть загубленную душу, а мы все никак не остановимся — шапку ломаем!..

Лукарий затоптал сигарету, посмотрел на расстригу.

— Скажи, ты веришь в добро?

— Знаешь, — ответил тот, подумав, — я просто живу. В мире юродивых лучше всего быть блаженным…

Лукарий поднял воротник плаща, пересек площадь. Переступив через массивную цепь, он прошел сквозь запертые двустворчатые двери. Внутри горел неяркий дежурный свет, как если бы покойный боялся темноты. Спустившись вниз к гробу, Лукарий прижался лбом к стеклу, всмотрелся в розоватое глянцевое лицо. В чертах его не было ни жестокости, ни порока, в их мертвенности ему почудилась скорбь.

— Время не терпит над собой насилия, — сказал Лукарий. — Все проходит, и в этом великая милость Господня! Ничто — ни муки совести, ни раскаяние — не вечно, каждый когда-нибудь будет прощен!

Он поднялся от гроба, не зная, было ли сказанное им правдой…

Утром следующего дня ночной дежурный по Мавзолею жестами зазвал жену в ванную комнату, открыл до предела оба крана и, прижавшись к уху женщины дрожащими губами, прошептал, что сам видел, как плакал и улыбался в своем гробу вождь мирового пролетариата. Впрочем, начальству о случившемся он не доложил, как не стал распространяться о мужчине, вошедшем, как в воду, в темный мрамор стены. Кому охота прослыть сумасшедшим в обществе, публично не признающем собственное безумие…

На пожелтевшей от времени, истрепанной по краям карте Испании, в том месте, севернее Мадрида, где тянет к небу свои пики Центральная Кордильера, стоял жирный крест. От частого употребления лист карты покрылся рыжими, похожими на кофейные, пятнами, потерся на сгибах. Капля свечного воска величиной с мелкую монету прикрывала окрестности Гвадалахары. В задумчивости Серпина поковырял воск длинным желтым ногтем, затянулся трубочкой в форме головы бородатого козла. Придворный бархатный камзол слишком плотно облегал его несколько отяжелевшую фигуру, ему все время хотелось распустить бант пышного галстука и вдохнуть полной грудью. Дополнительные неудобства вызывали высокие, с непривычки жавшие ноги ботфорты. Тяжелая шляпа со страусиным пером то и дело сползала на лоб, застя свет и мешая рассматривать то место на Земле, куда ему было велено явиться с докладом. Весь этот маскарад с переодеванием и необходимостью соответствовать месту и времени встречи безмерно его раздражал. Серпина хмурился, зло попыхивал трубочкой под нос, но ослушаться Черного кардинала никогда бы не осмелился. Слишком свежи были воспоминания о судьбе Плешивого, то ли по небрежности, то ли от избытка гордыни явившегося пред темные очи Нергаля, не потрудившись оформить себя в соответствующее человеческое обличье. Досужие проезжающие и сейчас могут видеть у заставы старинного русского города Смоленска большой валун, чем-то отдаленно напоминающий лысую ушастую голову. Живущие неподалеку горожане утверждают, что камень этот имеет странную привычку скакать, а зимними лунными ночами издает такие душераздирающие стоны, что волосы загулявших прохожих встают дыбом и собаки забиваются по дальним углам и там дрожат крупной дрожью. Пытались его и разбивать, и богатым иностранцам продавали, но он неизменно возвращался на свое место, чем наводил еще больший ужас на мирных обывателей.