В краю мангров

С берега повеял легкий ветерок. Он пахнет кокосовой пальмой и тамариндом, он доносит пение цикад — нежное, едва уловимое, на грани регистра, который может уловить наше ухо, вроде писка летучих мышей или звездной песни стрижей.

Крохотные огоньки мелькают под пальмами и на опушке мангрового болота — будто танец с факелами или бал метеоритов в миниатюре. Это светлячки, то есть всего-навсего жуки. Но мне это совершенно безразлично, важно то, что их свет перебрасывает мостик между светящимся морем и звездами.

Идем дальше сквозь синий мрак, а в небе, в море, в лесу роятся, переливаются искры, и светящаяся клетка равна далекой туманности, потому что для меня сейчас не существует ни времени, ни пространства.

Пронзительно свистя, пролетают утки. Их не видно, мы только слышим их, и трудно определить, с какой стороны звук.

— Писингу, — говорит Блас.

Я знаю, что он прав. Но для меня это не древесные утки, а голоса из космической бездны, бестелесные голоса, летящие в бесконечности.

Пальмы справа уходят в сторону, впереди на отмели рокочут буруны.

— Устье Гуакамаи, — говорит Агустин. — Который час, дон Хорхе?

— Половина третьего. Можно начинать.

Здесь мелко, по колено. Двое прыгают за борт, взяв по урезу, а мы сворачиваем в море. Пропускаю между руками верхнюю кромку невода с большими бальсовыми поплавками. Тех двоих уж и не видно, их одежда сливается со светлым песком, лица — с темными зарослями.

Нет-нет да и сверкнет что-то под водой. Это уходят спугнутые лодкой рыбы. Многих мы узнаем: тусклое световое облачко— мохарра, яркая полоса — робало, короткая вспышка — морская щука.

А вот целый подводный Млечный Путь, будто светится само дно на три сажени в ширину.

Это манта, скат-великан. Наше счастье, что она идет мимо невода, нам бы ее никак не удержать! Ни одна рыба не сравнится силой с разъяренной мантой. Вот эта, к примеру, весит не меньше тонны, а может прыгнуть так высоко, что накроет нашу лодку.

За вспыльчивость да еще, пожалуй, за смахивающие на рога головные плавники манту прозвали «рыба-дьявол».

Так, пошел за борт сетный мешок. Понемногу сворачиваем к берегу, огибая край бара, у которого величавые поблескивающие валы превращаются в каскады сверкающих бурунов.

Все, обметали. Агустин и я идем вброд к берегу, держа урезы, и начинаем подтягивать невод. Причалив лодку, Хуанчо сменяет меня; теперь я могу проверить, как дела у первой двойки. Они уже подтянули к берегу свой конец, и один из них кричит:

— Пунта эн тьерра!

— Пунта эн тьерра! — отзываются с другого конца.

Тяжелые рукава послушно выползают на берег, а я становлюсь посередине и свечу на сетный мешок — смотрю, ровно ли идет.

Вон они, белые бальсовые поплавки, все три на своих местах. На миг выключаю фонарь, чтобы полюбоваться скользящим к берегу полукругом зеленого пламени. Рыбы выскакивают из воды, разбрасывая капли холодного огня.

Снова свечу фонариком. Левая двойка поспешила. Невод перекосился, мешок скребет дно. Кричу Бласу и Бальдуину «агуантар ун покито» — «потише». Пусть правая двойка вытянет еще метра два мокрой тяжелой сети.

Сетный мешок у самого берега. Мелкая юркая кефаль прыгает через него, робало быстро отступают. Сейчас окажутся на мели! Het, в последнюю секунду поворачивают.

Вот когда надо следить, чтобы невод шел правильно, нижним подбором вперед. Да не задрать бы его кверху, не то вся рыба уйдет.

В одном рукаве уже засверкало серебро: полуметровая макаби наполовину пролезла в ячею да и застряла.

А вон еще, еще: робало, мохарра приета, мохарра бланка, корбината… Или, если хотите: Centropomus undeci-malis, Eugerres plumieri, Diapterus rhombeus, Menticirrhus martinicensis и так далее. Шведских названий не могу привести по той простой причине, что их нет.

Вода кипит, бурлит вокруг длинного мешка из толстой двойной бечевки. Кефаль длиной в локоть взлетает в воздух и в последний миг уходит на волю. Другая прыгает не так удачно и попадает прямо в сетный мешок.

Вот и он на берегу. Тащим все, дружно. Вдруг один из моих помощников выпускает невод и бежит к воде: две чудесные рыбы остались на песке позади сети. Это робало, каждая килограмма на два, не меньше, толстобрюхие, жирные. Хочешь — продай, хочешь — сам съешь.

В сети барахтается светлая песчаная акула с черными по краям грудными плавниками. Она небольшая, от силы метр с четвертью, но пасть у нее огромная; острые треугольные зубы могут поспорить с любой пилой. Вон как злобно кусает она сеть, уже не одну нитку порвала!

Акула— наш смертельный враг. Сколько сетей она нам изорвала, сколько хорошей рыбы мы потеряли из-за нее! А брат Бальдуина, Хосе, остался по ее милости без правой руки: нырнул за лангустом и встретил рыбу-молот.

Бальдуин расправляет невод, я просовываю в ячею длинный острый нож и вонзаю его в загривок акуле, перерезая спинной мозг. На светлый песок льется темная кровь. Оттаскиваем тушу подальше от воды и бросаем на съедение грифам. Акула нам ни к чему: у нее безвкусное мясо и никто ее не купит.