В краю мангров

Агустин складывает улов в мешок и задумчиво взвешивает на руке.

— Немного. — Он качает головой. — От силы двадцать пять либр (колумбийская либра — это полкилограмма).

А по-моему, двадцать. Акулу мы, конечно, не считаем, не в счет и большой колючий сом либры на три, который бьется на берегу, растопырив острые шипы спинных и грудных плавников. Он-то на вкус ничего, но в Толу его не продашь. В других же местах, скажем в Эль-Дике под Картахеной, — это чуть ли не самая любимая рыба.

Интересно размножается колючий сом (по-научному Arius assimilis). Самец вынашивает оплодотворенную икру во рту, там и выводятся мальки. Икринки под конец становятся почти с орех величиной, в них хорошо видно свернувшихся калачиком сомят. Но даже после того как оболочка лопается и мальки выходят из икринок, они еще отсиживаются в ротовой полости отца: все-таки безопаснее. Вот пропадет желточный мешочек, тогда уж сомята станут самостоятельными, и папаша, который все это время голодал, сможет наконец поесть.

Мои помощники собирают невод. Тут же заделываем небольшие дыры. Один светит фонарем, другой быстро орудует иглицей из твердого, как кость, дерева кайман-чильо. Через сорок пять минут после первого замета мы готовы ко второму.

Весь вопрос в том, где его делать. Непонятно, почему в этом месте у нас такой скудный улов? Рыба любит устья рек — так вот оно, рядом. Может, река высохла, и его занесло? Скоро четыре месяца, как не было дождя. Засуха…

Вместе с Агустином идем к устью. Впереди нас скользит круг света. Песок, сплошной песок, устланный раковинами… Тут и там торчат седые мертвые сучья, будто огромные, судорожно изогнутые ноги и крылья каких-то древних насекомых. А воды нет. Русло, вернее, бывшее русло, высохло, и море уже воздвигло поперек него песчаный вал.

Река отступила на много десятков метров. Мы мажемся жидкостью от комаров и идем туда, где вода исчезает в песке.

Темная зеркальная гладь. Поодаль мангры с пучками воздушных корней, за ними угрюмая малахитового цвета стена — девственный лес.

При свете фонарика видим серебристую кромку вдоль неподвижной черной заводи. Кромка уходит на несколько сантиметров под воду: это плотный слой мертвых сардин кончуда. Они первыми погибли, когда порвалась связь с морем, когда замерло могучее дыхание прилива и соленость упала почти до нуля. Хотели пробиться к морю, но песчаный вал не пустил их. А темная вода из лесных озер — обители крокодилов и белых ибисов — все шла, и рыбки погибли. Теперь здесь пируют большие крабы. Потревоженные светом, они угрожающе поднимают шиповатые клешни.

Ближе к лесу в заводи снует стая длинных, тонких рыб. В их вялых, медленных движениях чувствуется обреченность. Несколько рыб уже перевернулись кверху белым брюхом; скоро они опустятся на дно, где их дожидаются крабы и удивительные, словно голые, гимнотиды, эти странные первобытные рыбы с крысиным хвостом и анальным отверстием где-то около глотки. Вот они стоят на хвосте, и длинный плавник вдоль живота колышется, точно морская трава. Они попали сюда с пресной водой из болота. Река и озеро — их стихия, а вот стаю, что мечется у поверхности, ждет верная гибель. У этих тонких, напоминающих морскую щуку рыб нижняя челюсть вытянута, как клюв вальдшнепа, а верхняя — короткая и заостренная на конце. Естествоведы называют их полурылами (Hemirhamphus brasiliensis). Они «прописаны» в бутылочно-зеленых морских волнах, и, хотя часто заходят в реки мангрового края, их будто связывает с морем незримая пуповина. Если она порвется, им конец.

Непонятный запах у этой темной, но прозрачной воды среди мангров. Долго стою неподвижно, стараясь определить его. Нельзя сказать, чтобы он был неприятным или раздражающим. Вместе с тем он словно будит в душе нечто такое, что обычно дремлет в самых глухих уголках подсознания. И чудится мне: черные безмолвные озера вложили в этот запах таинственную притягательную силу, чтобы принудить меня войти в густой ил на опушке леса, нырнуть в воду и плыть, плыть с широко открытыми глазами среди корявых корней.

Одно видение сменяет другое. Удивительные рыбы выглядывают из нор между корнями причудливых, неведомых мне растений. Невиданные ракообразные с выпученными глазами переступают длинными, тонкими ногами. В донном иле копошатся покрытые толстой броней рыбоподобные существа с острыми, как кинжал, шипами на груди вместо плавников. А сам я — кистеперая рыба с крупной эмалевой чешуей и легким вместо плавательного пузыря.

Это запах первобытных времен, запах пересыхающего девонского болота, окруженного лесом из тайнобрачных, где ползают древние тараканы и примитивные скорпионы. В таком болоте некогда обитали и мы, тогда кистеперые рыбы. Остальные прарыбы и бесчелюстные панцирные остракодермы вымерли, когда озеро высохло, как сегодня ночью умирают полурылы и сардины. Но мое племя выползло из топи в заросли плаунов; наши щитовидные железы уплотнились, на грудных плавниках появились локти, запястья, лучи плавников стали пальцами.