В краю молочных рек

Мать Димы умерла, когда ему было пять лет. Он знал, что некоторые люди помнят себя едва ли не с младенческого возраста, и это показатель их гениальности. Кто-то из знакомых рассказывал, что может вспомнить эпизоды из своих трех-четырех лет. Но не он. О маме у Димы осталось только одно воспоминание. Как они вдвоем пришли в парк аттракционов, он поднял голову, чтобы посмотреть на цветную карусель, зависшую в воздухе, и в радостном изумлении открыл рот. Ярко слепило солнце, откуда-то из этого света появилось лицо матери, ее руки – она погладила его по голове, сказала, что когда-нибудь потом, когда вырастет, он сможет прокатиться на таком аттракционе. И улыбнулась. «Ты у меня самый смелый, Дима», – сказала она и снова исчезла в солнце, гудящем шуме вокруг.

Это было все. Ни запаха, ни каких-то других слов, отрывков – ничего. Хотя он помнил произнесенные в тот раз слова, он даже не мог восстановить в памяти ее голоса. Иногда ночью, когда долго не мог заснуть, он представлял, как звучит мамина речь, подбирал интонацию, тембр. Порой ему казалось, что он вот-вот попадет в цель, найдет нужный голос, узнает его, но все было не то, что-то ускользало в последний момент. Он ругал себя – что это за сын, который не помнит даже мамин голос? Дома остались ее фотографии – их фотографии, где они были вместе: Диме год, два, три, – но это ничего не меняло. Себя он не узнавал, словно это был какой-то посторонний человек с другой жизнью, другим будущим, а мама была просто симпатичной женщиной, но не более: русые волосы до плеч, мягкие черты лица. У Димы не получалось ее оживить, эти фотографии не заполняли пустующие пространства памяти.

Он не помнил и того, как она болела, – просто в один день отец увез ее куда-то на машине, сказав, что ей надо в долгую рабочую командировку. Домой она больше не вернулась. Через полгода отец сказал, что она умерла. Примерно с того момента у Димы и пошел отсчет жизни. За окнами тогда было неправдоподобно голубое небо, в квартиру задувал ветер, играя светло-желтыми шторами. Эта сцена часто появлялась у него перед глазами.

Хоть Дима в тот день и видел слезы отца, он не сразу понял, что мама умерла, – это не умещалось в сознании. В сводчатом церковном зале, заполненном людьми и молитвами, к нему то и дело подходили взрослые, обнимали, плакали, говорили примерно одно и то же: какая трагедия, такой маленький и теперь без мамы. Кто-то еще добавлял, что всегда будет помогать при необходимости. Повторяли, что не нужно бояться слез – надо плакать, плакать, плакать, тогда будет легче.

Дима не понимал, почему о нем так заботятся, и только на кладбище, когда гроб опустили в яму и на него сверху посыпалась земля, все сложилось в одну картину. У него началась истерика – он упал, разрыдался. Его взял на руки отец, он потерял сознание и пришел в себя уже дома. Тогда он и почувствовал впервые то одиночество, которое часто ощущал потом и которое он чувствовал сейчас, сидя на пустой платформе.

После смерти мамы отец стал другим. Еще во время ее болезни он начал часто ходить в церковь, молиться, хотя прежде никто не мог про него сказать, что он верующий. Диму крестили спустя год после похорон. В доме появились иконы, стали часто заходить новые гости: священники, попадьи, нервные сухие женщины и мужчины. Диму знакомили со всеми, они с печалью смотрели на него, говорили что-то сочувственное, а он даже не мог запомнить их имен, потому что все они казались похожими друг на друга, даже пахли одинаково – ладаном, церковью. Некоторые из них приносили гостинцы, были ласковы, но он все равно их боялся, ему было неловко при них, по спине бежал холодок.

Он видел, как меняется отец: меньше шутит, стал строже, резче. Хотя никакие молитвы и свечки не помогли ему спасти маму, от религии он не отошел, напротив. Он отказал от дома почти всем старым друзьям и завел новых, воцерковленных, как он сам. При этом иногда его желание неукоснительно следовать всем правилам давало сбой, и тогда он напивался с какими-то случайными людьми, которых приводил в квартиру, а на следующий день долго крестился перед иконами в гостиной. Ни у него, ни у мамы не было в живых близких родственников, приглядеть за отцом было некому. От перевода в православную школу Диму спасло лишь то, что до нее было далеко ездить и отец не успевал бы его туда отвозить. Но в церковь, в поездки по намоленным местам вокруг Москвы он брал его всегда.