В краю непуганых идиотов. Книга об Ильфе и Петрове

Информации абсолютно не придавалось значения. Японское землетрясение опоздало на неделю. Считали, что союзной массе это не интересно… Вообще было принято думать, что союзной массе ничего не интересно… Как выкинули сотрудника, который допустил миниатюрную ошибку в стенограмме речи миниатюрного вождя… Глухая подземная война с грамотностью. В особенности жестоко боролись в ночной редакции под грохот машин… Профавторы с длинными, абсолютно неграмотными статьями требовали, чтобы у них не изменяли ни единого слова.

Рассказывалось в повести (как мы уже упоминали) и о типичном для печати тех лет презрении к интеллигенции — том презрении, которое критики нашего времени стали приписывать самим Ильфу и Петрову.

Газета, описанная в «Летучем голландце», напоминает не только любую газету, но и любое учреждение:

Газета приобретает черты обыкновенного учреждения, а сотрудники становятся чиновниками. До редактора никогда нельзя дорваться. Он запирается в своем кабинете, как в уборной.

Проблема чиновников должна была рассматриваться и в отдельном отступлении «О чиновниках вообще, ничего не знающих». Намечена была и специальная главка:

Черты учреждения.

Самым важным и единственно стоящим считалось заставлять сотрудников приходить на службу в 9 и уходить в 5. За этим строго следили. Вводили расписные книги, марки в табельных ящиках. Редактор не знал сотрудников в лицо. Он только знал, что их 34. И считал, как ослепленный Циклоп. Если не хватало, он говорил:

— Двух не хватает. Узнайте — кого.^[207]

«Летучий голландец» так и не был завершен — вероятно, задуманный сюжет оказывался слишком пессимистичным для большой повести. Изучением общества через наиболее близкие им сферы деятельности Ильф и Петров продолжали заниматься и в своих фельетонах конца 1932 г. Фельетоны «Их бин с головы до ног» и «Как создавался Робинзон» оба очень смешные, но оба посвящены весьма серьезной теме: свободе творчества. В первом фельетоне говорящую собаку не допускают к работе в цирке из-за идеологической невыдержанности ее репертуара,^[208] во втором — редактор, заказавший рассказ о советском Робинзоне, требует введения в него «широких масс трудящихся», для чего советует в конце концов превратить необитаемый остров в полуостров и выкинуть «ничем не оправданную фигуру нытика» — Робинзона (Там же. С. 193, 197).

Оба фельетона, как мы видим, вовсе не отвечали поставленной перед авторами задаче позитивной самокритики. Напротив, они были посвящены той проблеме, которая вставала еще при осуждении зарубежных изданий Пильняка, — об ограничении свободы творчества, или, как пренебрежительно выразился в 1929 г. Юрий Олеша, «свободе блеять» для овец. Ильфу и Петрову эти ограничения, очевидно, не казались таким пустяком. И именно поэтому у читателя обоих рассказов естественно возникает тот же вопрос, который мы уже затрагивали: как эти сочинения могли быть напечатаны («Робинзон» — даже в «Правде»)? Известную роль здесь сыграло то обстоятельство, что ни в том, ни в другом рассказе цензура не была упомянута прямо. Говорящую собаку увольнял художественный совет, а Робинзона уничтожал редактор. Под своим тогдашним официальным наименованием «Главлита» цензура упоминалась авторами лишь однажды — правда, довольно ядовито. В рассказе «Великий канцелярский шлях» писатель Самообложенский, добивавшийся творческого отпуска, чтобы прервать общественную работу и заняться литературным трудом, на всякий случай хочет попросить разрешения в Главлите. Друзья не советуют ему этого делать.

— Это, правда, тоже не их дело, но они, понимаешь, могут не разрешить. Ты уж лучше в Главлит не подавай (Там же. С. 139).