В краю родном

И тут он почувствовал, как хватают его крепкие руки и летит он к самым облакам, а потом прижимают его к потной гимнастерке так крепко, что аж дышать нечем. А потом стоит очумелый, глаза чем-то застилает, не видно ничего. И ничего не понимает Васька, только хочется реветь, но стыдно перед этим человеком.

Тут бабушка вдруг появилась с повети, да к Евтиху на шею, да в три ручья слезы. И дед откуда-то появился, обнимает Евтиха, что-то шамкает радостно беззубым ртом. И мама, видит Васька, бежит из поскотины с граблями. Быстро дошла до нее весть.

Серафима Петровна бросилась к мужу, ноги у нее подкосились. Так бы и рухнула, не подхвати ее Евтих. И в плач да в рев. Говорят, смех заразителен, но и плач тоже. Вот и Васька не укрепился, заревел пуще всех. Один Евтих не плакал, только улыбался все как-то растерянно.

После рева Ваське стало полегче и в голове у него прояснилось.

— Что ты, родимой, — говорила ему бабушка. — Да ведь это отец у тебя пришел.

И Васька поверил бабушке, которой всегда верил. Все пошли в избу.

А вечером Васька и Евтих вышли на крыльцо посмотреть, как заходит солнце. Взял потом отец гармонь и заиграл.

— Что это ты играешь? — спросил Васька, — Какую песню?

— А страдания, — сказал Евтих.

— Я тебя ждал, — сказал Васька. Отец отложил гармонь и прижал Ваську к себе.

На тихую, уставшую от войны землю слетала мирная комариная ночь. Кончились Васькины вечера.

СНОВА В ДЕРЕВНЕ

1

Это был обыкновенный колхоз «Рассвет». В нем пять бригад на пять деревень. Если в самой большой деревне стояла сотня дворов, то в остальных по двадцать пять — тридцать, не больше.

Председатель, допустим, Круглов его фамилия, потихоньку правил, без треска и дроби. Сам водил машину, если Афиноген бунтовал, мол, что это я буду тебя возить, сам езди, невелик и барин. А впрочем, они ладили, жили душа в душу и даже наружностью были удивительно похожи друг на друга. Оба коренастые, с красными толстыми шеями и крепкими мужицкими руками.

Падежа скота там не было, за исключением одной старой лошади, которую до смерти уходили на своих участках в деревне Пестрово. Надо было им посадить картошку в сжатые сроки. Колхозная-то уж давно была вся посажена.

Довела лошадь последнюю борозду, остановилась и ни с места. Шлепнула ее Наталья по тощему крупу:

— Иди давай, чего стала? Отдыхай нонь.

А лошадь рухнула на бабу, едва та отскочить успела. И повели лошадь на веревках в конюшню. Пока довели, сдохла.

Закопали падшую лошадь около самой дороги в поскотине. И люди перестали ходить по этой дороге к реке. Стали ходить по другой. А около лошади грибов белых наросло много. И ходила как раз на это место пенсионерка Елисавета за грибами. И вот ругалась, говорят, очень:

— Что это на самое мое грибное место лошадь закопал бригадир? Под нос бы ему эту лошадь закопать. Вот приведу сюда председателя, пускай понюхает, как пахнет от лошади.

Дошло и до председателя, что-де пенсионерка Елисавета бранится.

— Это она от скуки, — объяснил Афиноген. — На пенсии, так делать нечего.

— Все-таки в чем же дело? — допытывался Круглов. — Чего это она на меня взъелась?

— Да лошадь, говорит, воняет в лесу.

Афиноген многозначительно улыбнулся.

— Так что, подальше не могли отвезти да закопать?! — рассердился председатель. — Мне еще об лошади не хватало думать.

— А чего ее везти, — спокойно возразил Афиноген. — На том месте давно уж дохлых лошадей закапывают. У деда моего до революции лошадь пала, так тоже там закопали. Куда ее везти-то к лешему? За реку, так на лодке ведь не перевезешь.

На это председатель ничего не мог сказать.

Так вот, опять о падеже скота в колхозе «Рассвет». Некому там было падать, кроме этой старой лошади, которая уж и зубы-то все съела. Немного и скота-то по современным понятиям, да и присмотр за ним неплохой. Кроме того, отличную ферму организовал председатель, голов на триста. Правда, и влетела она в копеечку. Ну да ведь на кирпиче делана, шифером крыта, да не своими мужиками, а нанятыми со стороны, и по самым лучшим чертежам.

Все это к слову сказано, а речь о другом. Однажды, то ли в субботу, то ли в воскресенье, топили баню тогда или уж истопили, приехал к пенсионерке Елисавете мужик не мужик, а в общем парень. Сам из себя рыжеват, бледноват, курит тоненькую длинную сигарету, каких в деревне отродясь никто не куривал, да поглядывает ясными глазами на людей. Но все как-то исподлобья, словно бы побаивается их, то ли стесняется. Не очень чтобы уж красавец, но и не урод.

Как вошел в избу, так и канул. Не показывается. Звали парня Викентием. Это был внук Дарьи да Ивана, которые померли оба года два назад.

Прежде Викентий тут часто бывал, а после смерти стариков впервые появился.