В краю танцующих хариусов. Роска

Пастухи выругали хитрого зверя, пригрозили при первой же встрече снять с него шкуру и возвратились к оленям.

Уже давно нет той росомахи, и пышную шерсть ее разнесли по гнездам дрозды и чечетки, а озеро до сих пор кличут Маут. Даже на картах так обозначено. Там и другие названия есть. Реку, у которой встретили диких оленей-буюнов, зовут Буюнда, а ту, что с голубыми, как крупные бусы, плесами, — Чуританджа. Если кто по-эвенски понимает, тот сразу переведет: «Чуританджа» — низка бус…

Бродили по Буюндинской долине изыскатели. Устали, оголодали и, конечно же, первый встретившийся на пути безымянный ручеек нарекли Голодный. Известно, голодной куме хлеб на уме. Но хлеб в походе испечь трудно, а вот галушки сварить можно. Было бы муки побольше да кастрюля поглубже. Поэтому-то следующий ручей наименовали Галушка. Вкусное название, сытное…

Однажды я рыбачил в тех краях и встретил пастуха-эвена. Тот сидел у костра-дымокура, кипятил чай и поглядывал на плещущееся у самых ног озеро. Оно не так чтобы очень большое, но до того аккуратное — диву даешься. Берега гладкие, ровные, трава на них бархатная, чуть выше белой канвой тянутся кусты цветущей спиреи.

Отдохнул я рядом с пастухом, выпил две кружки чая и, когда принялся за третью, спросил, как зовется это озеро.

— Нина, — ответил он сквозь зубы, потому что как раз откусывал кусок сахара.

— Вот это здорово! — обрадовался я. — Наверное, среди изыскателей был кто-то влюбленный в девушку Нину. Увидел озеро, сразу ее вспомнил и записал: «Нина». Представляю, какая она красавица! Волосы светлые, глаза голубые, ресницы…

— Не-е, — покачал головой мой собеседник. — Нина — это деревянное блюдо, на которое выкладывают вареную оленину. Его из тополя делают. Приготовят полную кастрюлю, вывалят на блюдо, немного подождут, пока пар сойдет, и едят. Вкусно!

— Блюдо-о? А я-то думал…

От обиды даже чай не допил. Размотал леску и принялся удить хариусов. Ветер в этом месте тянет от берега. Пустишь «мушку» по воздуху, она летит игривым комариком чуть ли не до середины озера. Хватай, хариус, не зевай!

Когда я вытянул из воды второго стригуна, на стоящую у берега лиственничку опустилась небольшая серая птичка с темными пестринами на груди. Посидела с минуту, стараясь угадать, стоит ли ей опасаться замученного комарами рыбака, затем приспустила крылья, чуть подала вперед голову да звонко так: «Нина! Нина! Нина!»

От неожиданности я чуть не уронил удилище. Хариус теребит «мушку», а я на него — никакого внимания. Стою и думаю, кто же на самом деле назвал вот так это озеро? Бродяги-изыскатели, пастухи-эвены или эта птичка?

А может, все вместе?

Мой заяц

Не секрет, что я отношусь к охотникам довольно доброжелательно и, повстречав какого-нибудь обвешанного оружием и патронташами бродягу, желаю ему ни пуха ни пера.

Но вот мне случилось наткнуться у Хитрого ручья на зайца. Молодой лопоухий зверек сидел в зарослях иван-чая в каком-то метре от меня и испуганно косил и без того косым глазом. Он все еще надеялся, что я его не вижу, и удирать не торопился. По щеке у него ползал небольшой черный жук, его усы путались в усах зайца, зверек мужественно терпел такое неудобство и только подергивал носом. Я присел перед зайцем на корточки, посочувствовал ему и отправился дальше.

А когда осенью увидел собравшегося на промысел охотника, глянул на него очень неприязненно и, если бы это было можно, отобрал бы у него ружье. И все только потому, что там, на своей охоте, он мог подстрелить моего зайца.

Река

Буюнда еще в истоке показывает свой характер. Разрезая каменистую лощину, стремительным потоком несется она через перекаты, вскипая у порогов и завалов.

Вода в ней холодная, и донный лед лежит в ее верховье до конца июня.

И уже потом, превратившись в широкую полноводную реку, Буюнда не теряет своего задора. Подмывает деревья, роняет высокие берега, а то возьмет и поменяет русло. Перенесет для этого с одного места целую гору песка, нагромоздит высокие завалы и вот уже катит новой дорогой, пугая своим грохотом лосей, медведей и прочий таежный люд.

Есть у реки при всей ее силе и неукротимости и какая-то особая доброта. Принимая в свое русло новые ручьи и речки, она на мгновенье приостанавливается, кружит на месте, как бы давая им чуть пообвыкнуть, приноровиться к ее течению, а затем опять катит стремительно и неудержимо.

Всякий раз, вбирая в себя ручьи и реки, она вбирает и их чистоту, звон струй, плеск рыб — все, чем полнились они по пути к ее берегам, и становится от этого еще светлее и краше.

Но вот за одной из излучин она встречает грязную, болотного цвета и запаха реку Гербу. Наша река возмущается, даже чуть вспучивается, словно хочет отодвинуться от Гербы, и долгое время в общем русле текут две совершенно непохожих реки. У правого берега светлая, у левого — грязная. В одной плавают рыбы, ползают личинки поденок и веснянок, купается светлогрудый воробей-оляпка. В другой же реке в любую пору мутная безрадостная пустыня, словно там вообще не вольная вода.