В крови

Девушка обмерла, зардевшись как маков цвет. Не смея поднять глаза, глядела она на вдетые в стремена запыленные башмаки и черные обмотки вокруг ног.

— Ты чья же будешь? — снова спросил всадник.

— Дочь позументщика Кязыма, — чуть слышно промолвила девушка.

Парень окинул ее оценивающим взглядом: выбившиеся из под платка завитки черных волос приникали к нежным, как лепестки розы, пылающим щекам; крепко прижимая к груди охапку хвороста, девушка трепетала, как диковинная птица.

Не долго думая, парень в черных обмотках направился к ее родителям. Поздоровался, ему приветливо ответили.

— Не примите ли гостя? — начиная разговор, обратился парень к Кязыму; тот сидел на траве, сложив ноги калачиком.

— Гость — посланец аллаха! — приподымаясь, ответил Кязым.

Парень спрыгнул с коня, вынул у него изо рта удила, отпустил подпругу — чтобы пасся. Подсел к расстеленной на траве скатерти. Женщина в яшмаке принесла угощение. Парень ел, посматривая на хозяев, разговорился… Спросил, между прочим, как идут дела в крепости.

— Спасибо, сынок, вроде все по–прежнему. Разве что про гачага Сафара уж больно много судачат…

— И что ж о нем говорят?

— Да толкуют, будто он смельчак и совестливый парень. Народ защищает. Один пройдоха сиротское добро прикарманить хотел, так Сафар, говорят, встретил его да и постращал хорошенько. В тот же день хапуга все вернул, до последней ниточки!..

Парень слушал, закусывал; глаза у него весело поблескивали. А Кязым, поглядывая на свои руки, с которых никогда не сходила краска, увлеченно рассказывал про гачага:

— В одной деревне чиновник казия до смерти забил старика, тот пост, мол, нарушил. Уж как бедняга ни молил его, как ни клялся, что недужен — аллах, мол, с — него не взыщет, — слушать ничего не стали. Скончался несчастный под розгами… А Сафар, как прослышал, — явился в деревню и тут же, при всем честном народе, суд учинил над негодяем: повесил его прямо над стариковой могилой!

Парень с любопытством поглядывал на Кязыма. А тот оживился, глаза у него сверкали, видно было, что по душе ему этот гачаг Сафар.

— Ну что же, дядя, — сказал парень, покончив с угощением, — благодарствую. Да пошлет тебе аллах всяческого благополучия, да не оскудеет твой дестерхан![15]

— Уж не обессудь, если что не так… Чем богаты, тем и рады!

— Что ты! Я твоим угощением премного доволен. Теперь вот что… Я ведь к тебе не просто так… Я сватом

от того самого Сафара. Породниться он с тобой хочет.

Кязым вскинул на парня удивленные глаза.

— Ты напрямик скажи, отдашь дочку за Сафара? Как свату мне ответ дай!

Не зная, что ответить, позументщик смущенно заулыбался, заерзал, бросил вопросительный взгляд на жену. Та лишь плотнее прикрыла лицо.

— Уж не знаю, что и сказать… Так–то оно вроде лучше и желать нельзя… Вот только… гачаг он… Ни кола, ни двора…

Кязым умолк, не зная, что еще добавить. Парень понял.

— Ты хочешь сказать: положено, чтоб у человека дом был, хозяйство… Так ведь это дело наживное!.. Ты подумай, дядя, подумай!

На том и кончился их разговор. Парень распрощался, вскочил на коня и скрылся в лесу.

Как–то в летний грозовой вечер раздался громкий стук. Кязым пошел открывать ворота. Сверкала молния, невдалеке грохотал гром…

— Кто там?

— Гостя аллах посылает!

Кязым отпер ворота, впустил незнакомца, провел в дом и при свете светильника сразу узнал давешнего парня. На этот раз гостя встретили с почетом, как положено принимать свата.

— Я‑то согласен, — несмело сказал Кязым, когда они перешли к делу. — Мать малость сомневается. А ведь ее тоже послушать надо, потому ее молоком дочь вскормлена.

— И что ж, она не желает отдавать?

— Не желает! Да напрямик сказать не смеет. Твердит только, какой, мол, он муж, если в гачагах скрывается! Пускай, дескать, объявится хану!

Парень призадумался, озадаченный.

Да, не так–то это просто — жениться… Завел семью — значит все: смирись, не задирай нос! В драку не лезь, словом заденут — смолчи. Теперь все твое геройство в том, чтоб жена не бедовала врагам на радость. Такое у них, у городских, понятие о жизни.

— Тут, дядя, вот дело–то какое… Сафар на все согласен, как скажете, так и будет. Только объявиться–то ему нельзя. Не помилует его хан — грехов много.

Кязым помолчал озадаченно.

— А может ничего? Если слово дать? А? Мирно, мол, жить буду. Мне думается, смилостивится над ним хан, простит…

Гачаг Сафар появился в лесах несколько лет назад. Между Курой и Араксом не было человека, которому неведомо было бы это имя, и слава его росла день ото дня. В любой деревне Сафара принимали как дорогого гостя, кормили, снаряжали в дорогу. И ни угрозы, ни посулы не могли заставить простых людей выдать его хану.

Народ слагал песни о гачаге Сафаре, прославлял его бесстрашие, мужество, благородство… Не раз во дворце заходил разговор о смелом гачаге, не раз посылались на поимку его конные отряды, но только ничего из этого не вышло — гордо заломив папаху, гачаг по–прежнему свободно разъезжал по горам и долам…