В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Я дорожил общением с ним и, наезжая в Ленинград, по возможности старался побывать в его кабинете. Одной из постоянных тем наших разговоров были аспирантки. Не знаю, каким был удельный вес научного руководства у него, но у меня он очень велик. Харьков – не Ленинград, я долго являлся единственным доктором на кафедре, все жаждущие «остепениться» толпились в очереди ко мне. Случалось, что на протяжении года проходило пять-шесть защит. Нетрудно себе представить, как я нуждался в консультациях и обмене опытом с поднаторевшими в своем деле руководителями. А Скатов был именно таким человеком.

С удовольствием вспоминаю о том, что не только я советовался с ним, но и он со мной. Как-то, когда я вошел в его кабинет, он вскинул руки и сказал сидевшей перед ним красавице (а у него все аспирантки были красавицы, он, видимо, других не брал): «Вот идет Леонид Генрихович, сейчас он сформулирует вам тему». Естественно, когда он приглашал меня оппонировать его ученицам, я откликался с готовностью. А он выступил оппонентом на моей докторской защите, о чем я чуть ниже расскажу подробнее.

Поскольку Скатов входил в некий «первый список» коллег, которым я рассылал выходившие у меня книги, сохранились письма с его оценками и встречными впечатлениями. Все они были написаны так эмоционально и нестандартно, что, когда я их читал, в моих ушах звучал его голос. Я приведу лишь две цитаты из писем, посвященных книгам, которые, так сказать, имели историю.

Одна – о сборнике «Литературно-критические работы декабристов». Как ни странно представить себе это сегодня, я оказался первым, кто подготовил такое издание. Потом их повыходило как собак нерезаных, но, по выражению Галича, «это ж, пойми, потом…». К тому же выпуск моего сборника открывал серию «Русская литературная критика», которую осуществляло издательство «Художественная литература». Книга имела успех. Появились рецензии не только у нас, но и за границей. Моя редактор Софья Петровна Краснова, которую я вспоминаю с теплым и благодарным чувством, получила за нее премию. Доволен я и тем, что удалось найти и опубликовать два симпатичных этюда А. А. Бестужева. Скатов написал: «Спасибо сердечное за декабристов – произведение высокой филологической культуры, так отличающей всякую Вашу работу».

А через два года в серии «Литературные памятники» вышли мои «Северные цветы». В зародыше этой книги была идея Д. Д. Благого, который предлагал переиздать все выпуски знаменитого альманаха. Но она оказалась неподъемной, и, когда заняться этим предложили мне, я, естественно, остановил свой выбор на «Северных цветах на 1832 год» – выпуске, который издал Пушкин в память о недавно скончавшемся Дельвиге. Хотя в ней тоже были кое-какие находки, я считаю этот «памятник» не лучшим из тех, которые мне довелось подготовить. Но Скатову книга понравилась. Он написал: «Получил Ваш прелестный подарок, который Вы преподнесли российской словесности. Изящно, умно, красиво и точно, как все, что Вы делаете. Поздравляю и сердечно благодарю».

Как я уже говорил, условия жизни сложились так, что виделись мы редко и общались мало. Думаю, это и хорошо, и плохо. Плохо – потому что каждая встреча оказывалась событием; хорошо – потому что я не был из тех, кто постоянно досаждал ему своими просьбами. Во время его директорства в Пушкинском Доме ни разу не переступил порога его кабинета. Но о том, что он у меня есть, не забывал никогда. В английской военно-морской терминологии есть такое понятие – fleet in being. Это флот, который не принимает непосредственного участия в боевых действиях, но влияет на ситуацию самим фактом своего существования. Таким fleet in being был для меня Скатов, таким я его чувствовал.

Лишь однажды он сыграл в моей жизни по-настоящему большую роль – когда выступил оппонентом на моей докторской защите. Могу сказать, положа руку на сердце: собрать себе оппонентскую «команду» для меня не представляло труда. Так получилось, что я у многих завоевал авторитет, ко многим мог обратиться, не опасаясь отказа. Наоборот, были люди, затаившие нечто похожее на обиду за то, что я их не пригласил, а один из них – Борис Соломонович Мейлах – даже сказал мне открытым текстом: «Что же это вы обо мне не вспомнили, я бы охотно…»

Защита моя была не из легких; только что прошла, как тогда говорили, перестройка ВАКа, создавались новые Советы, по-новому оформлялась документация, еще ни у кого не было опыта хождения по этому минному полю.

Я должен был защищать вторым, впереди меня по очереди была Глафира Васильевна Москвичева, несопоставимо превосходившая меня по «весовой категории», маститая, давно заведовавшая кафедрой и считавшаяся главой горьковских литературоведов. Но она убоялась чести лезть на амбразуру. Скрылась в свой

Горький, да так, что никто не мог ее найти. А я рискнул, и моя защита открывала работу вновь созданного Совета МГУ, у меня был протокол № 1! Шутил: не дадите докторскую степень, дайте хоть медаль «За отвагу».