В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Моисеевичем Кошкиным, мы мечтали создать новую науку, которую назвали статистической литературометрией. Доклад, который я привез в Ригу от нашего общего имени, стал первой попыткой вынести на публику полученные нами результаты и вызвал у аудитории некоторое смятение. Позднее мы напечатали его в журнале «Человек»[81]. Поскольку эти вопросы мы углубленно обсуждали с Михаилом Леоновичем Гаспаровым, более подробно об этом рассказано в посвященном ему очерке «Обманчивый коллега». Краснова на докладе не было: он покинул конференцию на один день, потому что счел для себя обязательным присутствовать на похоронах Зары Григорьевны Минц. Вернувшись и наслушавшись откликов о моем выступлении, он спросил у меня: «Что вчера случилось? Вы бросили бомбу?!»

Вторая конференция – Международная пушкинская – проходила в 1993 году в Твери. Незадолго до того «Вопросы литературы» опубликовали мою статью «Пушкин и Польское восстание 1830– 1831 гг.». Георгий Васильевич, перед самой конференцией побывавший в Польше, подробно рассказывал, с каким энтузиазмом восприняли ее поляки. Наверное, его рассказ и оценка моих заслуг не обошлись без преувеличений, но, как известно, незаслуженная похвала нам обычно милее, чем та, которую мы получаем по праву.

В 1977 году, когда после докторской защиты я с понятным волнением ждал, как сложится судьба моей диссертации в ВАКе, Краснов сумел сделать то, чего не смог никто другой: узнал и сообщил мне имя моего «черного» рецензента, каковым оказался Евгений Александрович Маймин. С этого момента все мои беспокойства рассеялись. Отношение Маймина ко мне и моим работам мне было хорошо известно и не вызывало ни малейших опасений.

А в 1986 году я получил приглашение приехать в Коломенский пединститут председателем ГЭКа, провел там почти весь июнь и насладился общением с Георгием Васильевичем досыта. Даже развернувшаяся в то время антиалкогольная кампания этому не помешала. Часто бывал у него дома, много гуляли.

Он был изумительным собеседником, никогда не стремился отстоять свою точку зрения, взять верх в споре, ему было важно услышать другое мнение и тем проверить свое собственное. Как только вы начинали говорить, он умолкал и жадно ловил, как бы внутренне перевзвешивал каждое услышанное слово. Говорили и о литературе, и о политике. Горбачев был тогда второй год у власти, делал маловразумительные, противоречащие друг другу шаги вроде наступления на приусадебные хозяйства. А однозначно проявить себя успел разве что упомянутой антиалкогольной кампанией (вину за которую молва, впрочем, валила на Лигачева) да иезуитским поведением после Чернобыльской катастрофы.

В одной из этих бесед Краснов мне сказал: «Леонид Генрихович, вы всегда обладали способностью предвидеть развитие событий. Скажите, что с нами будет?» Тогда я не мог ему ответить, но, когда примерно через год – весной или летом 87-го – мы встретились в Москве, я напомнил ему о том разговоре и сказал примерно следующее: «Происходят события, о которых мы не могли помыслить. Возвращаются люди, которые, казалось, были изгнаны из страны навсегда, появляются в печати произведения Гиппиус, Ходасевича, Набокова, Галич реабилитирован и восстановлен в обоих творческих союзах… От всего этого нельзя не прийти в состояние эйфории. Но будет очень плохо. Нас ждут бедствия, возможно, гражданская война…» И он ответил: «Полностью с вами согласен».

В следующий раз я приехал в Коломну в январе 1991 года для участия в праздновании 70-летия моего дорогого друга. Общество собралось роскошное: С. А. Фомичев, А. Л. Гришунин, В. А. Сапогов, Л. С. Сидяков… всех не перечислить, тем более что многие были известны мне лишь по работам, поскольку прежде не довелось познакомиться и пообщаться лично. В эти самые дни силы коалиции, освободив Кувейт, перешли к наземной операции в Ираке, и, помнится, все застольные разговоры крутились вокруг этих событий. Мы восхищались блестящими действиями американского генерала Шварцкопфа и со дня на день ждали окончательного падения ненавистного саддамовского режима. Того, как бездарно поведет себя в этой ситуации Буш, мы, естественно, не предполагали.

Не могу умолчать и о том, что была между мной и Красновым достаточно острая конфронтация. Я носился с идеей присуждения ему Пушкинской премии за организацию «Болдинских чтений», но он категорически запретил любые телодвижения в этом направлении. Как я ни убеждал его, что это нужно не только ему, но и «Чтениям», что это подняло бы престиж конференции; как ни старался мне помочь Андрей Леопольдович, Краснов стоял на своем, как скала, и слышать ничего не хотел. Пришлось подчиниться. А жаль: я человек упрямый, если уж начинаю пробивать лбом стену, то для нее это не проходит бесследно.