В лабиринтах вечности

Пока она пыталась осознать происходящее, он повторил вопрос:

— Кто ты?

— Анастасия.

— «Анастесия» — красивое имя, моя дорогая! Хорошо! А откуда ты здесь? Ты одна? — в словах и в выражении синих глаз чувствовалось явное удивление, а в мыслительном потоке, идущем от него, Настя отчетливо улавливала еще и восхищение ею. «Какая прелесть! Мила! — думал он. — Какой чудесный голос! Какая нежность во взоре!»

Настя и сама бы хотела знать, как и откуда она здесь? Но она не могла это даже осознать! Вернее, все происходящее было просто не реальным, или, то, что было реальным, было не происходящим с ней самой — это был «сюр» или сон, и поэтому она только пожала плечами в ответ.

«Английская шпионка?» — подумал он, но не сказал.

Настя испугалась, нет, нет, она не шпионка (хотя, вся абсурдность ситуации накрывала с каждой секундой все больше — английская шпионка в египетской пустыне в двадцатом-то веке)! Она советская аспирантка, приехала в Каир, она пишет диссертацию, в отеле убили ее подругу, но она не виновна в ее смерти! И опять абсурдность, чудовищная неразбериха в мыслях, событиях, поступках — она бледнела на глазах…

— Кто ты? Что ты здесь делаешь? Одна!? — его взгляд потемнел, глаза сверкнули сталью.

Напряжение нарастало.

В самом деле, что она здесь делает? Откуда она здесь? Сказать ему о том, что ей твердили сегодня весь день, что она Посвященная! Посвященная в какие-то там Древние Знания? Им всем?! Чтобы ее подняли на смех! Нет, лучше она промолчит! И она молчала…

А тем временем всадники все прибывали и прибывали. Гарцуя на прекрасных скакунах, они с интересом разглядывали ее, и со свойственной мужчинам манере, фривольно высказывались. И хохотали. Хотя, казалось бы, что в ней могло так их веселить, взывая столь бурное обсуждение — одета обычно — юбка, длина которой почти по щиколотку(!), блузка с коротенькими рукавчиками, с аккуратненьким воротничком, платок арабской девушки — ничего нескромного, чтобы вызывало подобное гоготание. Вояки слащаво смотрели на нее, подкручивали усы, подмигивая друг другу…

«Что их так веселит?»

Они же вызывали у нее, куда как больший интерес. Мундиры с эполетами и аксельбантами, белые — правда, сейчас грязные на коленях, — лосины, высокие сапоги со шпорами, шпаги с позолоченными эфесами, и усищи: у каждого вояки под носом, как щётки для натирания сапог, торчали в разные стороны усы. Зачем? А бакенбарды на пол лица…?

И опять замелькала пунктирной линией мысль о съемках фильма, но отчего-то не закрепилась там, в мозгу, а летела дальше и блуждала в какой-то совершенно другой половине сознания. Синие мундиры с розово-красными отворотами, белые лосины, высокие сапоги из коричневой кожи, шпаги с камнями на эфесах.

«Анечка от такой красоты просто бы ахнула! — промелькнуло еще в одном слое сознания, и там же прозвучало страшное — Ани больше нет!»

Ани нет! В памяти вспыхнул ее застывающий взгляд. Настя вздрогнула. Похолодела. Как страшно!

«Боже, что за день такой! Бесконечный! Вечный!» — она устало склонила голову, закрыла лицо руками, ощущение нестерпимой усталости и безысходности вновь обрушилось на нее лавиной.

— Это невыносимо! — прошептала она. Ноги подкосились, она упала, как подкошенная на раскаленный песок, и горько заплакала.

Она слышала, как безусый юноша звонко скомандовал и, звякнув шпорами, устремился прочь, не задерживаясь возле нее больше ни на секунду — она ему стала не интересна…

«Они уходят… бросают меня здесь… одну… в пустыне, — вяло осознавала, но испугаться грозящему одиночеству, а, возможно, даже гибели в пустыне, у нее не было ни душевных, ни физических сил. — Уходят… Они уходят!»

Но она ошиблась… Когда топот и ржание лошадей, свист, команды и бряцанье оружия стихли, кто-то подошел к ней, бережно поднял, посадил в седло и лихо запрыгнул за ее спину сам… Этот кто-то насквозь пропах кислым конским потом. Она открыла глаза…, повернула к нему голову…

Мужчина крепко обхватил ее одной рукой за талию, второй протер ей лицо, видно, смахивая слезинки или песчинки, дунул, игриво подмигнул. Настя смотрела на него, словно все это происходит не с ней, а она видит кино, только запах из его рта возвращал в настоящее и сиюминутное. Тяжелый дух доказывал лишь то, что все это не сон, и она не спит — во снах так противно не пахнет чесноком, луком и давно нечищеными зубами.

— К— кто ты? — слегка заикаясь, грозно спросил усач, и, потормошив ее за талию, улыбаясь, добавил:

— П-почему молчишь, пичужка? Ш-шпионка?

Улыбка француза затерялась где-то в грозных усищах, но на загорелом лице в уголках глаз пролегли веселые морщинки. Он подмигнул ей.