В лабиринтах Зазеркалья…

При этом к буржуазии Маркс и Энгельс, как ни парадоксально, испытывали стойкое отвращение (в своём «якобинстве» они презрительно именуют её «трусливой»), отвращение, разумеется, чисто идеологическое, классовое, а не личное, человеческое. Ещё бы! Энгельс был сыном крупного фабриканта и сам фабрикантом, а Маркс, происходивший из зажиточной адвокатской семьи и женатый на сестре прусского министра внутренних дел, благополучно процветал бы после защиты диссертации о философии Эпикура на профессорской ниве, не приведи его революционные идеи к необходимости стать на довольствие у богатого Энгельса.

Столь же стойкую неприязнь испытывали основоположники и к крестьянской массе, полагая, что пролетарской революции от нее будет мало толку. В конце концов, ведь приписываемая Ленину формула относительно «идиотизма деревенской жизни» принадлежит не вождю мирового пролетариата – она взята из «Анти–Дюринга». Есть у основоположников и формулы похлеще: «тысячелетия отупения» крестьянства… Но на этом небольшом плацдарме конкретных симпатий и антипатий сходство ленинизма с марксизмом, пожалуй, заканчивается…

Как поставить Маркса с ног на голову

В «Критике Готской программы», говоря о переходном периоде, основоположники неосторожно, и фактически противореча всем своим эволюционным взглядам, заявили: «Государство этого периода не может быть ничем иным, кроме как революционной диктатурой пролетариата» (выделено мной. – В. К.). Sic! Ужели слово найдено?! Теорией диктатуры, кстати, основоположники специально не занимались. Само понятие «диктатура пролетариата» более подробно рассматривается у Маркса в работе «Классовая борьба во Франции с 1948 по 1850 г.», а потом в «Гражданской войне во Франции». Но оно продиктовано не столько логикой теоретических построений, сколько анализом реальной исторической практики. В своём учении о двух фазах и путях перехода одной в другую основоположники, вольно или невольно, сами становятся жертвами того «фантастического стремления» преодолеть объективные закономерности общественного развития «фантастическим путем», за которое они критиковали утопических социалистов, ибо мысль об относительной равномерности интенсивного развития производительных сил в высокоразвитых капиталистических странах, а потому – и одновременности, плавности предстоящих буржуазному обществу преобразований, категорически не вяжется с идеей классовой «диктатуры».

Маркс и Энгельс мыслят превращение пролетариата в «господствующий класс» как процесс повседневный, постепенный и мирный: «все шире развивается движение рабочих», образуются рабочие «коалиции», «профессиональные союзы». Даже завоевав «политическое господство», акцентируют авторы «Манифеста», пролетариат отнимает у буржуазии власть (то есть капитал, средства производства) не сразу, а «шаг за шагом». Правда, «Манифест» не исключает возможностей «деспотического вмешательства» (понятие «диктатура» здесь еще не выдвинуто), но, во-первых, оно «перерастает само себя», иначе говоря, в нарисованных обстоятельствах объективно становится ненужным, и, во-вторых, необходимость такого вмешательства в разных странах различна.

При подобных оговорках – а они не будут дезавуированы и в последующих работах Маркса и Энгельса – вообще не очень понятны необходимость и функции «деспотии»: она как бы предусмотрена «на всякий случай» и зависит от степени сопротивления, которая, разумеется, тем меньше, чем «огромнее» большинство, защищающее интересы пролетариата и защищаемое им самим. И потому, невзирая на знаменитый «запев» «Манифеста» («Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма»), невзирая на еще более угрожающий финал («Пусть господствующие классы содрогнутся перед Коммунистической Революцией»), сдержанный и трезвый тон политико–экономического анализа, составляющего сущность этой брошюры, одного из самых знаменитых и ярких идеологических произведений XIX века, несомненно, доминирует над всплесками публицистических эмоций.

Вряд ли, конечно, стоит изображать Маркса и Энгельса в нимбе добрых проповедников с оливковыми веточками в руках. Их увлечение идеей пролетарской революции, сменившее ранний идеализм, имело абсолютный характер. Известны знаменитое марксистское определение насилия как «повивальной бабки» истории; восторженная оценка якобинского террора, «ударами своего страшного молота» «стершего сразу, словно по волшебству», все остатки феодализма, с которыми буржуазия не справилась бы еще в течение десятилетий. Но в марксизме идеи революционного насилия, как бы нам этого ни хотелось, органически не вписываются в научную схему исторического развития и подчас прямо выбиваются из неё в форме чистой публицистики.