В лабиринте замершего города

Но ни начальник разведотдела корпуса, ни его друг советский майор не знали другого. Что смертельно больной кадровик из далёкого леспромхоза, вспомнив молодого лесоруба, напоминавшего ему боевого друга из Карпат, с которым бил фашистов в Испании, напишет о Пичкаре своему командиру, вышедшему в отставку. И что старый генерал при случае подскажет своему ученику, навестившему его, фамилию и координаты этого закарпатца — так, на всякий случай. И что этот случай действительно придёт, когда по всему фронту советские войска развернут свои освободительные бои в Восточной Европе и когда фронт будет нуждаться в тысячах новых смельчаков, умеющих действовать на чужой территории, захваченной фашистами. Вот ученик седого генерала и назвал фамилию Пичкаря майору, откомандированному к боевым чехословацким друзьям…

Однажды утром его вызвали в штаб и вручили предписание: отбыть в Москву.

С тех пор Дмитрий Пичкарь перестал существовать надолго. Его будут искать — сначала враги, а потом друзья. Он будет значиться расстрелянным — по крайней мере, по документам гестапо, по тюремным книгам. И только спустя много лет отыщется утерянный след…

IV

Просыпались рано, когда за окном даже не просматривался разлапистый дуб над прудом, прикрывавший полдома. Просыпались из-за непривычной, какой-то оглушительной, всеобъемлющей тишины. Вот уже месяц, как жили вдвоём в этой угловой комнате, на втором этаже старинного дома, сохранившего следы былой роскоши. Они — Людвиг Крейчи из Чехословакии и черноусый приземистый галичанин, которого называли здесь Володей. Что Володя из Западной Украины, Дмитро догадался в первый же час знакомства — по выговору: сосед очень мягко произносил шипящие.

Казалось, труднее всего забыть своё «я», стать другим человеком, с чужой биографией, с положенной, согласно этой биографии, речью, образом мыслей и даже характером. Ведь он, Пичкарь, никогда не мечтал о профессии разведчика. Его всегда тянула к себе мирная, обычная, трудовая жизнь. И как только вспоминал о родных Карпатах, горечь и тоска сжимали его сердце. Он во многом уже разбирался: годы жизни на советской земле, годы самых тяжёлых испытаний прошли не бесследно. И встречи с добрыми людьми — они тоже оставили в сердце глубокие следы. Пичкарь понимал, что на Верховине не может остаться после войны по-старому, верил, что жизнь изменится. И, наверное, тоска и мечта по этой новой жизни, хранимые глубоко в душе, позволяли быстрее осваивать трудные уроки невидимой войны.

Он очень скоро свыкся с биографией Людвига Крейчи, даже ловил себя на том, что как будто видит себя со стороны — в качестве чиновника лесосплавной конторы. Ему подобрали очень подходящую легенду, в какой-то мере близкую его мирной профессии — должность управляющего отделением фирмы «Сольва» в Сваляве. Правда, потом он совсем легко расстанется с Крейчи. Но произойдёт это не на учебном занятии…

Новичок преуспевал. Он обладал отличной реакцией, казалось, даже прирождённой. Ведь в родных горах, стоя на крутом склоне у длинного желоба, которым со скоростью курьерского поезда неслись с горы колотые бревна, он должен был молниеносно орудовать цапиной. Стоило зазеваться — и деревянная «торпеда» могла запрудить ризу или выскочить. У него был зоркий, цепкий глаз, схватывавший мельчайшие детали. Именно такой глаз был необходим будущему разведчику.

Рассвет медленно проявлял в окне пушистые ветви. Они уже не спали.

— У нас тоже ставок и над ним такой же дуб, — хрипло басил Володя. — А в ставке — раки. Ух, и рачищи — в два кулака!

— А у нас — форель, королевская рыба, — улыбался Дмитро.

— Форель — тоже ничего… Наш ставок ещё при графе выкопали и для панов разводили раков. Слыхал про Потоцких?

— Н-нет.

— А я про ваших Шенборнов слыхал.

— Что именно?

— Да то же самое, что про своих Потоцких. Жадные да лютые. Все графы такие — будь они неладны, чтобы о них тут вспоминать. Этот дом, конечно, тоже панского роду. Говорят, построил один фабрикант для своей коханки, которую вывез, кажется, из Турции. И парк устроил для неё. Да как привёз её сюда, сообразил такую пьянку, чтo дошло до пожара. Сгорела турчанка. А он с досады приказал весь дом развалить, разобрать по камешкам. Только сын не разрешил и не пустил людей, поскольку — наследство…

— Откуда все ты знаешь?

— Наша сторожиха, тётя Даша, рассказывала, она прислуживала лично той самой турчанке.

— Лично, говоришь?

— Эге ж!

— Сколько же лет тётке?

— Ну, под шестьдесят. А что?

— А то, — Дмитро поднялся и прошлёпал босиком к окну, открыл форточку. — А то, что возле парадного входа с северной стороны, который забит, имеется чугунная табличка. А на ней написано: «1865 год». Пойди, почитай…

— Да я что, — не теряясь ответил Володя. — За что купил, за то продал… Подъем?

— Подъем.