В лесах (Книга 1, часть 1)

Рассохиных взять: совсем захудала обитель, а какая в стары годы была богатая. Матушка Досифея, ихня игуменья, с горя да с забот в рассудке инда стала мешаться. ..

- Запоем, слышь, пьет,- заметил Патап Максимыч.

- Не греши напрасно, братец! - возразила Манефа.- Мало ль чего люди не наплетут! Какое питье, когда жевать нечего, одеться не во что!

- Зачала Лазаря! - сказал, смеясь, Патап Максимыч.- Уж и Рассохиным нечего есть! Эко слово, спасенная душа, ты молвила!.. Да у них, я тебе скажу, денег куча; лопатами, чай, гребут. Обитель-то ихняя первыми богачами строена. У вас в Комарове они и хоронились, и постригались, и каких за то вкладов не надавали! Пошарь-ка у Досифеи в сундуках, много тысяч найдешь.

- Оно точно, братец, в прежнее время Рассохиных обитель была богатая, это правда и по всему христианству известно,- сказала Манефа.- Одних инокинь бывало у них по пятидесяти, а белиц по сотне и больше. До пожара часовня ихняя по всем скитам была первая; своих попов держали, на Иргиз на каждого попа сот по пяти платили. Да ведь такое пространное житие было еще при стариках Рассохиных. А теперь, сам ты знаешь, каковы молодые-то стали. Стару веру покинули, возлюбили новую, брады побрили, вышли в господа и забыли отчие да дедние гробы. Как есть одна копейка, и той от них на родительску обитель не бывало. Слава мира обуяла Рассохиных; про обитель Комаровскую, про строение своих родителей, и слышать не хотят, гнушаются... Ну, и захудала обитель: беднеть да беднеть зачала. К тому же господь дважды посетил ее - горели.

- Сундуки-то, чать повытаскали? - спросил Патап Максимыч.

- Не успели,- молвила Манефа.- В чем спали, в том и выскочили. С той поры и началось Рассохиным житье горе-горькое. Больше половины обители врозь разбрелось. Остались одни старые старухи и до того дошли, сердечные, что лампадки на большой праздник нечем затеплить, масла нет. Намедни, в рождественский сочельник, спасову звезду без сочива встречали. Вот до чего дошли!

Патап Максимыч подумал немного. Молча достал бумажник, вынул четвертную ' Двадцатипятирублевый кредитный билет. ' и, отдавая Манефе, сказал: - Получай. Дели поровну: на пять обителей по пяти целковых. Пускай их едят блины на масленице. Подлей чайку-то, Захаровна. А ты, Фленушка, что не пьешь? Пей, сударыня: не хмельное, не вредит.

- Много благодарна, Патап Максимыч,- с ужимочкой ответила Фленушка.- Я уж оченно довольна, пойду теперь за работу.

- За какую это работу? - спросил Патап Максимыч.

- Пелену шью,- ответила Фленушка.- Матушка приказала синелью да шерстями пелену вышить, к масленице надо кончить ее беспременно. Для того с собой и пяльцы захватила.

- Ступай-ка в самом деле, Фленушка,- сказала мать Манефа,- пошей. Времени-та немного остается: на сырной неделе оказия будет в Москву, надо беспременно отослать. На Рогожское хочу пелену-то послать,- продолжала она, обращаясь к Патапу Максимычу.- Да еще хочу к матушке Пульхерии отписать, благословит ли она епископу омофор вышивать да подушку, на чем ему в службе сидеть. Рылась я, братец, в книгах, искала на то правила, подобает ли в шитом шерстями да синелью омофоре епископу действовать,- не нашла. Хоть бы единое слово в правилах про то было сказано. Остаюсь в сумненьи, парчовые ли только омофоры следует делать, али можно и шитые. Вот и отписываю,- матушка Пульхерия знает об этом доподлинно.

Фленушка пошла из горницы, следом за ней Параша. Настя осталась. Как в воду опущенная, молча сидела она у окна, не слушая разговоров про сиротские дворы и бедные обители. Отцовские речи про жениха глубоко запали ей на сердце. Теперь знала она, что Патап Максимыч в самом деле задумал выдать ее за кого-то незнаемого. Каждое слово отцовское как ножом ее по сердцу резало. Только о том теперь и думает Настя, как бы избыть грозящую беду.

- А тебе, Настасья, видно, и в самом деле неможется?-спросил ее отец.Подь-ка сюда.

Опустя голову и перебирая угол передника, подошла Настя к дивану, где сидел Патап Максимыч.

- Совсем девка зачала изводиться,- вступилась Манефа.- Как жили они в обители, как маков цвет цвела, а в родительском дому и румянец с лица сбежал. Чудное дело!

- Уж пытала я, пытала у ней,- заметила Аксинья Захаровна,- скажи, мол, Настя, что болит у тебя? "Ничего, говорит, не болит..." И ни единого слова не могла от нее добиться.

- Сядь-ка рядком, потолкуем ладком,- сказал Патап Максимыч, сажая Настю рядом с собой и обнимая рукою стан ее.- Что, девка, раскручинилась? Молви отцу. Может, что и присоветует.

Не отвечала Настя. То в жар, то в озноб кидало ее, на глазах слезы выступили. - Чего молчишь? Изрони словечко. Скажи хоть на ушко,- продолжал Патап Максимыч, наклоняя к себе Настину голову.

- Тошнехонько мне, тятя,- вполголоса сказала Настя.- Пусти ты меня, в светлицу пойду.