В лето 6732

За пару часов до рассвета вновь отправились в путь, и через четыре дня были в окрестностях Унжи. Въезжали через поместья, расположенные западнее и я даже выдохнул. Все крестьяне были при деле, работали споро, не было ни суеты, ни каких бы то признаков нападения. Почувствовалось, как общее напряжение воинов спадало. Где-то позади даже послышались скабрёзные шуточки в сторону группы женщин, строем, словно на параде, идущих по дороге.

— О каки гожи ратники, а Леся, можа сладится, а то твой-то токмо меда у горицу нося, а енти и тя донесуть, — нарочито громко сказала одна грузная товарка возглавляющая строй баб.

Женщины залились смехом, да и ратники начали проявлять сдержанную радость. Кто-то в голос оценил шутку, кто только уголками губ. Даже генуэзские арбалетчики смеялись, что порадовало уже меня — осваиваются и язык учат. Однако, я почувствовал и некое презрение к самому себе. Смалодушничал — я просто побоялся спросить о происшедшем, боялся услышать, что это поместье никак не пострадало, а вот других-то уже и нет вовсе. Не задали нужных вопросов и другие из отряда. Некоторые смотрели на меня, ожидая, видимо, активности, но я молчал.

Я осознал расположение своей «ахиллесовой пяты» — это дом и семья. Вот куда ударь меня — и я сломаюсь. Своей смерти я не боюсь. Что-то окончательно изменилось во мне. В первых стычках я убеждал себя в нереальности происходящего, что это — компьютерная игра, и можно «сохраниться», или воспринимал все как очередной исторический форум и, если что, то скорая спасет. Но в последнем бою осознал реальность и стал наркоманом. Выплеск адреналина, который бурлил в крови во время боя, стал опьянять и требовать новых доз. И я себе врал, что смогу без этих ощущений долго жить. Обманывался я и в том, что год смогу работать только в поместье. Вот бы еще оно было — то поместье.

Через час пути в направлении города веселье спало, и вновь появилась злость и решимость. Начали попадаться сгоревшие дома, плачущие дети и женщины, обреченно и бесцельно шастающие мужики. Тел погибших не было, но в раскрывающейся картине они воображением просматривались. Этому поместью, что находилось ближе к городу, досталось сильно.

Не сговариваясь и не получая команды весь отряд пришпорил коней и перешел на рысь, из передового дозора и вовсе выделилась фигура всадника, который пустился в галоп, огибая город в юго-восточном направлении. Это был Ермолай. Вот все чувствует что-то, места себе не находит.

— Андрей, Бер, за Ермолаем, — приказал я, выкрикнув себе за спину.

Нужно обязательно быть рядом с психически неуравновешенным другом. Этот в таком состоянии может много дел наворотить.

Поразмыслив, и сам решил не идти в Унжу, а послал туда Тимофея, чтобы разузнал, как дела обстоят в городе. Мне также было важнее увидеть всю семью в здравии, думаю, что Войсилу буду только мешать. Пока еще час добирались до моей усадьбы, пытался забить голову размышлениями. Но все мысли, так или иначе, уходили в сторону понятий «семья» и «долг». Что важнее для меня? Однозначно семья, которая и формирует мой долг. Я хочу сохранить им жизни и, возможно, достаток и положение. Русь же стоит у пропасти, когда существующий уклад рухнет и повлечет за собой миллионы жизней. Именно миллионы и это для региона, где всего-то не больше шести миллионов живет. Эти потрясения отбросят социально-экономическое развитие на столетия назад. Мой долг — защитить семью и дать возможность моим детям с гордостью ездить в гости к друзьям в Ригу или Галич. Вот только не получается. Уехал и подверг опасности людей, что доверились мне.

— Усадьба, — прокричал кто-то из воинов.

Видимых разрушений в усадьбе не было, но по косвенным признакам можно было определить, что нападение было. Перекошенные ворота, взрытая земля прямо на дороге, обгорелые части забора.

В метрах десяти я остановился и дал распоряжения. Разделил отряд на группы и направил каждую в поселения, воинскую школу, что бы привели докладчиков и свидетелей всему случившемуся. Нужно составить всю картину произошедшего, чтобы понять и мотивы нападающих, и их цели, и вероятность повтора. Подумав, Филиппа отправил домой с тем, чтобы присмотрел за Ермолаем, так как они были соседями.

Пока отправлял воинов по поручениям, а генуэзцы осматривались вокруг, во двор вышла Божана и мое сердце неистово застучало. Это была и радость встречи, и облегчение, что жена жива, но вот ее вид — изнуренной слабой болезненной женщины — не мог радовать. И еще… живот должен быть явно больше, ей же через месяц рожать. Я замер в страхе услышать хоть что-то. Божана же подошла к коню и рухнула на колени.

— Не сберегла я людей, посекли их, не достойна я боярыней зваться, у монастырь уйду, прости мя, — разрыдалась Божана.

И только ее слезы хоть как-то привели меня в чувство. Я спрыгнул с коня и сам рухнул на колени напротив своей любимой. Приподняв ее лицо, я заметил, как она похудела, осунулась. Под глазами мешки, а внутри моих любимых глаз только тоска и боль.

— Яко чадо? — с трудом все же задал я страшный вопрос.