Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое…

И встреча, действительно, состоялась. Утром всё в московском Кремле покрылось инеем — это в мае-то месяце! — и крепко так похолодало[116]. Холщовый кафтан поверх рубахи толком не грел, об выдаче же одёжки потеплее и речи не велось. Видимо, чтобы не замёрз окончательно, объявившийся Фрол Фролыч распорядился таскать из штабеля кривые берёзовые хлысты на пару с местным парнишкой к навесу у поварни, где двое дворовых мужиков ладно и привычно рубили их на мелкие полешки солидными такими топорами. Пил у них не было, но и с таким простым инструментом работа спорилась. Полешки, уже поколотые на части, пришлось таскать к кухонным печам, у которых раскрасневшиеся от жара бабы что-то старательно куховарили. При этом кормить с утра не стали, лишь указали на здоровую бадью, на крышке которой лежал мокрый деревянный же ковшик. В бадье, как выяснилось, был налит вкуснейший и кислющий ржаной квас, которым и пришлось пока ограничиться. Часов около одиннадцати утра, если судить по солнцу, примчался Неупокой и, «сдёрнув» меня с работы, велел привести себя в порядок, после чего потащил в сторону светящихся желтизной свежеошкуренных бревенчатых стен недавно построенных теремов. У заднего крыльца терема он передал меня с рук на руки нетерпеливо дожидающемуся молодому человеку в зелёном суконном кафтане с прицепленной к перевязи кривой саблей в обшитых потёртым вишнёвым бархатом ножнах. Тот, пристально оглядев мой простецкий наряд, буркнул под нос что-то нелюбезное и распорядился следовать за ним.

Внутри здания пришлось прибавить ходу, чтобы успеть за воякой, который уверено продвигался по слабо освещённым коридорам и поднимался по лестницам, совершенно не заботясь о том, не отстал ли я. Довольно быстро мы оказались в помещении, обстановка которого состояла из нескольких сундуков у стен и массивного стола с придавленной плоским камнем стопкой каких-то бумаг, двумя керамическими чернильницами и деревянной коробчонкой, из которой торчал пучок перьев для письма. Напротив входа располагалась ещё одна дверь, двустворчатая и окованная железными полосами, у которой торчали двое классических стрельцов с саблями и пищалями и, будто сошедший с какой-то из картин Васнецова витязь в кольчуге и островерхом шлеме. Только вместо богатырского меча у пояса у него висела кривая сабля, а за опоясывающий кольчугу расшитый кушак были заткнуты два внушительных пистоля с бронзовыми шарами на рукоятях. Из такого на ближней дистанции и стрелять не обязательно: дашь супротивнику по башке — и «уноси готовенького». Четвёртым обитателем комнаты был молодой мужчина совершенно штатского вида с бородкой, коротко подстриженной «в скобку», сидевший за столом с пером в руке, застывшей над недописанной бумагой. Он поднял глаза от текста, когда мы вошли и облегчённо улыбнулся:

— А, то ты, Пётр Иустинович! Зрю, привёл отрока. То добро, Государь нынче ранёшенько явиться изволил и уже спрашивал о нём. Сей минут доложу, но пока наставлю, яко достойно есть к Великому Государю пред очи являться. Тебя како крестили, малый? — обратился он уже ко мне.

— Степан.

— Ишь, дерзок! Ты поелику подлого роду, должен речи мне «господине», да и не только мне, а и всем здесь. Государя же именовать не иначе, как «Великий Государь Димитрий Иоаннович»! Уразумел, чадо?

— Уразумел, господине.

Ну да, сейчас не время гонор проявлять и не место. Этикет в эти времена вот такой вот — и нужно приспосабливаться.

— Нож свой подай-ка сюда, ибо невместно тебе с ним к Государю входить, чай, не служилый человек[117]. После верну. — И секретарь, как я определил для себя этого человека — ну, не знаю, как эта должность сейчас правильно называется! — требовательно протянул руку. Пришлось «разоружаться». Оно и понятно: намедни пеплом самодержца чуть из пушки не выстрелили, а я человек толком неизвестный и не проверенный, мало ли, что в мозгах «перемкнуть» может? Помнится, когда-то читал, кажется, у Дюма, что примерно в это же время французского короля прямо на улице ножиком закололи[118]. Убийце, понятно, уйти не удалось, но монарху было уже всё равно, он помер чуть ли не мгновенно.

— Егда войдёшь, сей миг опускайся на колени с поклоном, и не вздумай подыматься, пока Великий Государь не отпустит, либо сам не повелит встать. Чего вопрошать станет — отвечай внятно и громко. Солгать и не мысли, царю лгать всё одно, что Господу, как он есть природный Государь и Его Помазанник! Уяснил ли, чадо?

— Уяснил, господине. — Коротко кланяюсь. Шея не переломится, а там поживём — увидим.

«Секретарь» уже поднялся со своего места:

— Ну, вот и добро. Погодите пока. Ты, Пётр Иустинович, пригляди за отроком…

Он подошёл к окованной железом двери мимо посторонившихся охранников и громко постучал чем-то металлическим, судя по звуку. Послышался невнятный отклик чиновник, приоткрыв створку, проскользнул внутрь.