В ловушке

Вот тут-то Лида и ошиблась. В том, что касается любви, женщина бывает проницательнее мужчины, но ей нередко вредит склонность преувеличивать свою силу. Податливость и покорность Гаранина она сочла за полное подчинение его воли своей; ей и в голову не могло прийти, что он способен поступиться любовью ради такого в ее глазах аморфного и неопределенного понятия, как чувство долга. О каком срочном возвращении может идти речь, если они завтра же идут подавать заявление? Гаранин стал ее убеждать; Лида сначала удивилась, потом оскорбилась, голос ее стал ледяным, в глазах появился какой то злой шоколадный оттенок, и произошла тяжелая сцена, после которой Гаранин, потрясенный, отправился в аэропорт.

Через несколько месяцев Гаранину удалось попутным бортом вырваться на денек в Ленинград – лучше бы оставался на станции. Лида встретила его холодно, от объяснений нетерпеливо отмахивалась. По ее бегающим глазам Гаранин догадался, что у нее, наверное, появился другой, и очень страдал от этой злосчастной догадки.

Вскоре Лида вышла замуж, о чем честно сообщила Гаранину короткой радиограммой. Сергей выручил – вместе с ним коротал он тогда бессонные ночи. А потом дошло, что замужество ее оказалось неудачным. Через обших знакомых она пыталась вновь наладить контакты, давала понять, что жизнь многому ее научила, но осыпалась черемуха… Что-то шевельнулось в душе Гаранина, когда вновь повидался с ней, поблекшей и заплаканной, но жалость не любовь, и прошлого это свидание не воскресило…

Не воскресило, но осталось в том уголке мозга, в котором, как в архиве, накапливается прошлый опыт. И если человек самокритичен и умен, то, пытаясь познать себя, он многое может оттуда почерпнуть, усмотреть логику в повторяемости поступков.

Много думал Гаранин, пока не понял, какое чувство у него настолько сильнее других, что подчиняет себе все и движет его поступками. Именно оно оказалось сильнее любви к женщине, оно не раз побуждало рисковать собой ради других, заставляло надолго расставаться с женой и сыном, отказываться от благополучия научной карьеры.

Это – чувство долга.

Ни с кем, даже с ближайшим своим другом, Гаранин никогда об этом не говорил. Он полагал, что для товарищей, с которыми его связала судьба, чувство это естественное, само собой разумеющееся, а раз так, то говорить о нем немножко смешно.

Гаранин передал Бармину кувалду, но не сел на скамью, а побрел к двери. Отворил ее, вышел на свежий воздух, сделал несколько шагов в сторону. Его жестоко вырвало, с желчью и кровью. Постоял, отдышался и возвратился в дизельную.

Бармин, казалось, с прежней силой обрушивал кувалду на зубило, но теперь после каждого удара подолгу отдыхал. Шатало Семёнова, добрались до гаек и перестали шутить Дугин и Филатов.

Остались две опасности, подумал Гаранин, – холод и кислородное голодание. А поначалу их было три.

Когда Бармин попросил слова, Гаранин замер. Он боялся, что Семёнов оборвет доктора, скажет что-нибудь вроде «приказы не обсуждают» или другую резкость. Последствия такой ошибки предугадать было бы трудно.

Бывают ситуации, когда людям нужно выговориться, чтобы понять. Ничто не дает такой пищи сомнению, как невысказанное слово, – оно действует так же разрушительно, как вода, разорвавшая дизели. Приказ в такой ситуации может обязать, но не убедить.

Но подлинное чувство долга овладевает человеком лишь тогда, когда исчезает сомнение.

«Собаку накорми, человека убеди, – говорил Георгий Степаныч. – Поверит – море переплывет, не поверит – в луже утонет».

Значит, чувство долга рождается верой, совершенной убежденностью в единственной правде.

Это и считал Гаранин третьей и главной опасностью – сомнение. Теперь оно исчезло: все люди осознали, что из двух дизелей нужно собрать один. Только так, другого выхода нет. Сделают это – станция оживет, даст людям тепло и кров. Не сделают – станут игрушкой в руках слепых и безжалостных сил природы – пурги в Мирном, лютой стужи и горной болезни.

Бармин

Бармии обрушил кувалду на зубило. Он тоже давно перестал считать удары, но чувствовал, что они становятся все слабее. Теперь, чтобы поднять кувалду, приходилось преодолевать яростное сопротивление всего тела. Дрожали, подгибались от слабости ноги, взбесилось и рвалось из грудной клетки сердце, стали совсем чужими свитые из стальных мускулов руки.

Бармин втягивал в себя жидкий воздух и никак не мог им насытиться. От теплого дыхания и пота иней на подшлемнике подтаял и норовил превратиться в ледяную корку. Второе дыхание не приходило, и Бармин доподлинно знал, что оно не придет. Кратковременный отдых уже не восстанавливал силы, а длительный мог оказаться смертельно опасным: холод сковал бы разгоряченное тело и вызвал необратимые изменения в легких и бронхах.

Сантиметров шестьдесят пробитого по периметру днища поглотили огромную физическую силу Бармина.