Въ лто семь тысячъ сто четырнадцатое… (СИ)

— Чаво звал, Фрол Фролыч? — коротко поклонившись, уставился он на тиуна весело поблёскивающими серыми глазами. Хорош был парень когда-то собой… Да вот беда: левую половину лица, от скулы до подбородка уродовал след старого ожога, будто кто-то плеснул в него крутым кипятком или раскалённым маслом. Хорошо хоть глаз не выжгло, но вот из девчат вряд ли кто на такого польстится…

— Почто долго возитесь? Я уж битый час ожидаю, пока войти можно будет! Нешто батогов отведать желаете? — Тиун выговаривал парню без настоящей злости, явно для порядку, хотя некоторое раздражение и было заметно.

— Помилуй, Фрол Фролыч! Больно уж духовито там, ажно хмельным духом с ног сшибает. Воры-ат безразумные, не столь вин дорогих сами вылакали, чтоб те в ихних чревах поскисали, сколь бочек да иных сосудов попортили, винища теперь — что воды в озере! Ан на государев стол такое не поставить. Двоих утоплых сыскали: должно тоже воры, что перепились да пьяны на пол повалились, ан встать-от не смогли. Бабы да девки, каких поставил вычерпывать, от винного духа все как есть пьяны! Шестнадцатую бочку десятиведерную[6] наполняют, всё никак до полу не дочерпаются.

— От винного духа, речешь, пьяны? Ой ли? Неуж никто не разговелся царёвым винцом?

Тиун подшагнул к «непотребному» парню и, ухватив того за грудки, резко притянул к себе. Из-за разницы в росте, тот согнулся, будто изображал знак вопроса на «Празднике букваря» у первоклашек.

— А ну, дыхни-ка, раб божий!

Звучный выдох зашевелил тиунову бороду и выбивающиеся из-под суконного колпака жиденькие волосёнки.

— Ты глянь, и впрямь не разит! Добро, коли так. Ты вот что, Неупокойко, сослужи-ка службишку малую! Зришь ли сих добрых людей со отроком? Ясно, что зришь, чай, люди православные, а не денга в твоей кишене, — те-то у тя не задерживаются, всё на девок спускаешь. Так вот, Неупокой, новый государев ближний человек, сотник Зернин Евстафий Никитов сын, распорядился того отрока принять, накормить, в баньке попарить да при дворне разместить. Да не забудь Фролке передать, пущай портно поприглядистей ему выдаст, дескать, с самого верха так велено, чтобы тряпьём взоры не поганил. Мне ныне недосуг, засим велю тебе сей миг взять его, да на поварню к Фёкле да Акульке свести. Небось, не все объедки[7] скуштували, пущай покормят мальца. Да и сам чего пожуй, авось винный дух-то поуменьшится! Ты нынче в особой отличке, потому как своеручно вора поимал, так что заслужил!

Распрощавшись со стрельцами, мы с Неупокоем за несколько минут оказались сперва в «заведывании» Фролки — говоря языком двадцатого века бригадира разнорабочих, занимавшихся низкоквалифицированным трудом. Уменьшительная форма собственного имени пятидесятилетнего седобородого дядьку с когда-то перебитой и неправильно сросшейся ключицей вовсе не смущала, хотя характер у него был — как у хохла-старшины из анекдотов. То есть повышенной прижимистости. Организовывая банно-помывочное мероприятие, тот изворчался о дороговизне дров (как будто приобретал их на последние свои кровные копейки!) и бессовестности неких «уношей», вздумавших париться в среду — постный день. По его словам, грешнее только в воскресенье: «аки во крови омываться»… К процессу колки дров Фролка припахал и меня, обозвав «ничегоней» и «безручком». Физической работы ни я, ни мой тёзка-реципиент никогда не чурались, однако тяжёлый топор на длинной полусаженной рукояти — штука вполне пригодная для тренировок спортсменов-тяжелоатлетов, а Стёпкино тело, недокормленное в голодные годы, к большим нагрузкам пока было не готово. Так что пропотел и упарился я ещё до того, как попал в курную баньку для дворцовой прислуги. Пока мужик бурчал, старательно норовя донести своё недовольство до максимального числа слушателей, Неупокой быстро смотался куда-то, вернувшись минут через двадцать с парой узелков с чистой одёжкой.