В лучах мерцающей луны

Он встал со скамьи, на которой сидел в Люксембургском саду, и подозвал такси. Стемнело, и он собирался вернуться в отель, отдохнуть, а затем пойти пообедать. Но вместо этого дал шоферу адрес Сюзи, забрался на сиденье, сложил руки на ручке зонта и уставился перед собой, словно выполнял некую утомительную обязанность, с которой необходимо покончить, прежде чем думать о более важных вещах.

«Это самый простой способ», — услышал он собственные слова.

На углу улицы — ее улицы — он остановил такси, вышел и стоял в неподвижности, пока машина, тарахтя, не скрылась из виду. Это была короткая невыразительная улица, намного более далекая, чем он ожидал, конец которой растворялся в тени густых деревьев. Начал накрапывать дождик, и в полутемном окраинном квартале было темно, почти как ночью. Лэнсинг шагал по пустынной улице. Дома стояли тесно, всего в нескольких ярдах друг от друга, отделенные голым кустарником, а от тротуара — изгородями и калитками. Поначалу он не мог различить их номеров, но вскоре, поравнявшись с фонарем, увидел, что освещаемый им небольшой облезлый домик и есть тот, который он ищет. Открытие удивило его. Ему представлялось, что, как это часто случалось в отдаленных уголках Пасси и Ля-Мюетт, убогая улочка ведет к роскошной частной гостинице, построенной на окруженных деревьями руинах старинной усадьбы. Такова была последняя прихоть богачей — устроиться на этих окраинах Парижа, где природа еще оставалась в сохранности; и он представлял себе Сюзи в каком-нибудь особняке с колоннами, из окон которого льется свет на блестящий газон и ворота со скульптурами. Вместо этого он увидел дом в шесть окошек, стиснутый другими такими же, с бельем, полоскавшимся на ветру между тощими кустами. Уличный фонарь иронически освещал его обветшалый фасад, напоминавший лицо усталой работницы, и Лэнсинг, опершись на ограду дома напротив, тщетно пытался совместить свое видение Сюзи со столь скромным жилищем.

Возможным объяснением было то, что адвокат дал ему неправильный адрес, ошибившись не только номером дома, но и улицей. Он достал листок бумаги и шагнул к фонарю, чтобы прочесть, когда из тьмы вынырнул мальчишка, похожий на посыльного, и направился к дому. Ник посторонился, и мальчишка открыл калитку, взбежал на крыльцо и дернул ручку колокольчика.

Дверь почти тут же открылась, и появилась Сюзи; свет падал на нее, стоявшую с ребенком на руках, который уронил голову ей на плечо. Позади нее было темно или так тускло освещено, что ее фигура ярко вырисовывалась на черном фоне. Она без удивления взглянула на мальчишку-посыльного, взяла у него пакет и, когда тот повернулся бежать назад, на момент задержалась в дверях, глядя на пустынную улицу.

Этот момент для наблюдавшего за ней показался короче вспышки и в то же время долгим, как сама жизнь. Она стояла совсем близко, но не подозревала о его присутствии: его Сюзи, прежняя и одновременно новая, странно изменившаяся, почти преображенная новым положением, в котором он увидел ее.

В первое мгновение он был так потрясен увиденным, что забыл об удивлении, вызванном ее жительством в таком месте, забыл спросить себя, чей это дом и чей это сонный ребенок у нее на руках. Ибо в мгновение, в которое она выступила из тьмы, и сквозь пелену зимней ночи ему явилось нечто большее, абсолютное видение, вечный образ женщины и ребенка; и в это мгновение все в нем изменилось и обновилось. Он продолжал пожирать ее глазами, вновь открывая знакомые изгибы ее легкого тела, подмечая тонкость поднятой руки, поддерживающей маленького мальчика, покатость плеча, на которое тот опустил голову, задумчивый наклон щеки, которой она прижалась к нему, глядя в сторону; затем она отступила назад, дверь закрылась, и снова фонарь освещал пустоту.

— Но она моя! — вскричал Ник в безудержном торжестве исцеления…

Она так ясно стояла у него перед глазами, что он закрыл их, дабы ничто не заслоняло ее.

Ее образ оставался с ним, сперва как законченная картина, потом постепенно она распалась на составные части, ребенок исчез, странный дом тоже, и перед ним стояла одна Сюзи, его Сюзи, только его Сюзи, хотя изменившаяся, усталая, ставшая мягче — даже старше, — с заострившимися тенями под скулами, нахмуренными бровями, с выступающими суставами тонких запястий. Не только это всплывало в его памяти, еще он с болью вспомнил, как что-то в ее виде, одежде, усталой и поникшей фигуре говорило о бедности, зависимости, которая привязывала ее, в конце концов, к этому убогому дому, где ее присутствие на первый взгляд казалось столь неуместным.