В лучах мерцающей луны

И потом, эти дети были настолько другими! Рафинированной Клариссе было предопределено стать жертвой ее окружения: ее расцветающая душа была отделена от Сюзи той же стеной непонимания, что стояла между Сюзи и миссис Вандерлин. Клариссе нечему было научить Сюзи, кроме как ужасу собственных жестко практичных ничтожных запросов; тогда как компания шумных, любящих поспорить Фалмеров была школой житейской мудрости и самопожертвования.

Причесывая сияющую голову Джорди и вытирая платочком его насморочный нос, Сюзи так остро почувствовала, чем обязана ему, что прервала это занятие и крепко прижала его к груди.

— Когда вернусь вечером, расскажу тебе такую чудесную сказку, если пообещаешь весь день хорошо себя вести, — предложила она условие, и хитрец Джорди в ответ предложил свое:

— Сперва скажи, про что сказка, а потом пообещаю.

Наконец все было готово. Дав Джуни необходимые наставления, ошеломив Анжелу подробнейшими указаниями, Сюзи надела дождевик, прочные туфли, спустилась с крыльца и на секунду обернулась, чтобы помахать пирамиде голов, торчащих в верхнем окне.

Едва брезжил рассвет и моросил непрекращающийся дождь, когда она свернула на мрачную улицу. Как обычно, улица была пуста, но на углу она различила застывшее в сомнении такси с багажом на сиденье рядом с шофером. Возможно, какой-нибудь путешественник, только что возвратившийся, который освободит машину, и она успеет занять ее, чтобы не тащиться пешком до метро, а потом болтаться в переполненном вагоне, поскольку в этот час пролетарий ехал на работу. Она помчалась к машине, которая, наконец определившись, тронулась ей навстречу. Заметив это, она остановилась посмотреть, свободно ли от багажа пассажирское место. Такси остановилось тоже, и багаж вывалился перед ней, оказавшись Ником Лэнсингом.

Они стояли под дождем, глядя друг на друга, пока Ник не воскликнул:

— Куда ты собралась? Я приехал за тобой.

— За мной? За мной? — переспросила она.

Рядом с шофером она неожиданно увидела старый чемодан, из которого он вынимал сигары Стреффорда, когда они покидали Комо; и все происшедшее с тех пор отпало и исчезло в мучительном и восхитительном этом воспоминании.

— За тобой, да. Конечно, — сказал он категоричным, почти приказным тоном и повторил свой вопрос: — Так куда ты собралась?

Она, не отвечая, повернула назад к дому. Он последовал за ней; такси с багажом замыкало процессию.

— Почему ты вышла в такую погоду без зонта? — продолжал он тем же суровым тоном, раскрыв над нею свой.

— Потому что зонтик Джуни весь драный и я должна была оставить ей свой, поскольку собиралась отсутствовать весь день. — Она говорила будто в трансе.

— Весь день? И вышла в такую рань? А куда направлялась?

Они были уже на крыльце, и она машинально нащупала ключ, вошла в дом и направилась в гостиную. Там царил оставшийся с вечера беспорядок. Детские школьные учебники валялись на столе и диване, в пустом камине — горка серого пепла. В бледном свете она повернулась к Нику.

— Хотела видеть тебя, — запинаясь, проговорила она. — Собиралась, если потребовалось бы, поехать вслед за тобой в Фонтенбло, сказать… предотвратить…

Он повторил, как прежде, настойчиво:

— Что сказать? Что предотвратить?

— Сказать, что должен быть другой способ… пристойный способ… разойтись… без того ужаса — ужаса ехать с женщиной…

Он воззрился на нее, а потом рассмеялся. Кровь бросилась ей в лицо. Он смеялся знакомым звонким смехом, и это причиняло боль. Какое право он имеет в такой момент смеяться как прежде?

— Прости; но, боюсь, другого способа нет. Никакого, кроме одного, — поправился он.

Она резко вскинула голову:

— Какого?

— Чтобы этой женщиной была ты… Дорогая моя! — Он перестал издевательски улыбаться, подошел, взял за руки. — Дорогая моя, неужели ты не видишь, что мы оба чувствовали одно и то же в одно и то же время. Ты лежала без сна всю ночь, так ведь? Я тоже не мог заснуть, все думал. Каждый раз, когда били часы, я говорил себе: «Она тоже это слышит». И встал до света, собрал чемодан — потому что решил, что ноги моей больше не будет в той ужасной гостинице, где я жил, как в аду, последние три дня. И я поклялся себе, что уеду с женщиной первым же поездом, — и это я намерен сделать, дорогая.

Она стояла перед ним, онемев. Да, онемев: это было самое худшее! Потрясение было слишком велико, она едва понимала, что он говорит. Вместо этого отметила, что снова оторвана кисточка на шторе (ох эти дети!), и смутно думала о том, не случится ли что с багажом в ждущем такси. Рассказывают, всякое случается…

Его голос вновь дошел до ее сознания.