В Маньчжурских степях и дебрях<br />(сборник)

— Семенов! — возвышая голос и чувствуя, что голос у него выходить будто чей-то чужой, пресекающийся в гортани, крикнул Синков…

Японец закрыл лицо руками и наклонил голову, как бы в ожидании удара.

Он совсем затих и ждал этого удара, этого приказания Синкова схватить его, связать и вывести из фанзы.

Но Синков медлил.

Наконец, он выговорил отрывисто, словно выбросил свои слова:

— Возьми его!

И тяжело приводил дух.

* * *

Японца через два дня уже не было в живых.

Его расстреляли.

В последнюю ночь Синков выпросил у начальства передать несчастному карточку его невесты…

Когда он пошёл к пленнику и протянул ему медальон, тот схватил медальон и прижал его обеими руками к сердцу…

Несколько секунд смотрел он глазами, заволокшимися слезами, вдаль, мимо Синкова, потом спрятал медальон за пазуху и протянул Синкову руку.

— Вы все-таки человек…

Но Синков руки не принял.

Он покачал головою и сказал:

— Вы — шпион…

И, повернувшись, пошел прочь…

Японец присел на корточки, взял опять в руки медальон, потом смотрел на него, скрючившись весь и низко наклонив голову.

Егоркин хунхуз

I

На беглых с каторги у Егорки был свой взгляд.

Он их приравнивал к пушному зверю немного поценней белки.

Сам он был охотник.

Он говорил про беглого.

— За белку мне дадут пятачок за шкурку, а у него (т. е. у беглого), уж как не верти, всякой хурды-мурды найдется на гривенник.

И, крякнув, он сдвигал густые рыжеватые брови и пригибал к ладони палец на левой руке; толстый и корявый как дубовый сучок, с редкими длинными волосами по всему пальцу с тыльной стороны.

Казалось, от мозолей или отчего другого пальцы у него не сгибались свободно так, как у людей, и чтобы пригнуть палец к ладони, он надавливал на него другим пальцем на правой руке на самый кончик, на ноготь и, пригнув к ладони, придавливал еще, словно для того, чтобы палец не выпрямился как-нибудь сам собой.

— Первое, — произносил он тоном знатока, очень важного хорошо ему известного зверка, непризнаваемого, однако, за дичь другими охотниками. — Первое — котелок.

Тут он вздергивал свои рыжие брови и поднимал значительно указательный палец.

— Э! у всякого бегуна есть котелок… Второе…

И он загибал другой палец совершенно так же, как первый, сначала вытянув его, потом захватив с исподу пальцем правой руки.

Одну по одной он перечислял все вещи, могущие оказаться у беглого.

В заключение он говорил:

— Вот тебе и беглый.

И, прищурив левый глаз, усмехался самодовольно и с отражением в лице и в глазах, которое можно было перевести так:

«Я брат, нигде не пропаду».

Но ведь как бы то ни было — он охотился на людей. И всякий, кто выслушивал эти признания, словно слышал в этих признаниях запах крови.

Егорка был один, совсем один, у него не было приятелей.

И когда он приглашал с собой кого-нибудь на охоту — даже в те дни, когда трудней всего было встретить беглых в лесу — он получал отказ.

Тогда он отправлялся один, угрюмый и мрачный, потому что и ему тоже чудился словно запах крови, пропитавший и его всего… Запах человеческой крови.

Каждый год он уходил на эту «тягу» на беглых.

Он был отличный стрелок, и у него была отличная берданка, карабинского образца, коротенькая и очень легкая.

Называл он ее гусаркой, потому что в свое время такими карабинами были вооружены наши гусары.

Был у него и обжимитель для патронов, и прибор для вставки пистонов.

Он прекрасно знал тропы, проложенные беглыми, — не хуже самих беглых.

Он собственно не искал беглых, не выслеживал их, а переселялся на известное время в те места, где беглых больше можно было встретить.

И он никогда не промахивался.

Он не промахивался даже по белке.

Он жалел патроны, потому что у него их было мало, и они иногда лопались. Паять их было трудно, да и все равно это ни к чему не повело бы.

Спаянный патрон опять лопнет.

Он знал это по опыту.

И он старался целить непременно в «убойное место» — в висок, в затылок, под сердце.

А белку он бил в носик или в глаз.

Тихо в лесу. Полдень. Егорка остановился на отдых. У него тонкий слух и большая опытность. Он отличит сразу, отчего хрустнула ветка — близко ли, далеко ли — все равно лишь бы звук, хоть обрывок звука долетел до него.

— Человек, — шепчет Егорка, вытягивает шею и сам весь вытягивается.

На лбу собрались морщины, губы поджаты. Серые большие глаза широко открыты.

Но он еще не встает с земли. Он только прислушивается — не ошибся ли.

Он слышал, как захрустели в лесу сухие ветки. Потом сразу стало тихо.

И он стоить на коленях и боится встать, чтобы не произвести шороха, и чтобы этот шорох не раздался по случайности одновременно с тем, чужим хрустящим звуком, которого он ждет каждую секунду.

Весь он словно замер.

— А-а, — произносит он почти беззвучно… Его глаза остановились совсем. Голова поворачивается так, чтобы лучше слышать, в ту сторону, где захрустели ветки.

До него опять донесся этот характерный сухой, то вспыхивающий, то потухающий хрустящий звук ломающегося валежника, когда по валежнику идет человек.

— А-а…

Правая рука тянется за берданкой, шарит по земле, нащупывает, наконец, берданку.

Потом он встает.