В мечтах о швейной машинке

– Хватит хождений вокруг да около, маркиз! Мне нужен точный ответ: кого мне спасать, мать или ребёнка?

Снова молчание. Маркиза побледнела так, что стала белее простыней, на которых лежала. При каждом слове мужа глаза её туманились тусклой пеленой недоверия.

– Ребёнка, – наконец ответил маркиз.

– Хорошо. Тогда я поднимаюсь, – сказал доктор. – Не желаете пойти со мной, поцеловать напоследок жену? Может статься, это будет ваше последнее свидание.

– Мне не достанет духу. Идите, а я тем временем отправлюсь кататься верхом. Вернусь к вечеру, как всё кончится.

Я услышала, как хлопнула дверь на террасу, его шаги, удаляющиеся в сторону конюшни, потом – как доктор взял свой саквояж и начал подниматься по лестнице.

Эстер издала дикий крик, но в гостиной не осталось никого, кто мог бы её услышать.

Вне себя от ярости, я громыхнула печной заслонкой и огляделась в поисках чего-нибудь тяжёлого, чем могла бы ударить доктора, едва он переступит порог. Повитуха, женщина более опытная и практичная, бросилась к двери и задвинула щеколду, а после тотчас же вернулась к постели роженицы. Но, вопреки моим опасениям, крик синьорины Эстер был вызван вовсе не ужасом перед скорым приходом доктора и не разочарованием от предательства мужа, а приступом внезапной и невыносимой боли, которая обожгла её лоно, словно удар кнута.

– Дышите глубже! Тужьтесь! – взывала повитуха.

Ручка двери повернулась. Я схватила стоявшую на комоде алебастровую лампу в форме лилии, стебель которой покоился на тяжёлом квадратном пьедестале чёрного мрамора.

– Что происходит? Немедленно впустите меня! – доктор снова дёрнул ручку, потом налёг изо всех сил. Мягкое дерево треснуло.

«Прежде чем он приблизится к моей синьорине, прежде чем прикоснётся к ней, я размозжу ему голову», – подумала я.

– Тужьтесь, маркиза, сильнее, – бормотала повитуха.

– Открывайте! Впустите меня! – вопил доктор, продолжая колотить в дверь. Наконец щеколда уступила, и когда в проёме показался саквояж, я вскинула лампу над головой.

– С ума сошла? Прочь с дороги, соплячка! Дай мне пройти!

Но я не отступала, готовая обрушить мраморный пьедестал ему на голову. Уверена, ещё минута – и на моей совести была бы загубленная душа, но в этот момент спальню огласил ликующий возглас повитухи:

– Чудесно! Вот и малыш! – и следом детский плач.

Я опустила лампу. Доктор смущённо замер у двери.

– Мальчик или девочка? – послышался усталый голос матери.

– Девчушка, красавица!

– Что ж, значит, у маркиза Риццальдо не будет наследника. Ни сейчас, ни когда-либо ещё, – громко, несмотря на слабость, заявила Эстер, заливаясь истерическим смехом. И лишилась чувств.

В спальне воцарился настоящий хаос. Повитуха перерезала пуповину младенца, завернула девочку, всё ещё перепачканную кровью, в пелёнку и велела мне держать её, пока сама она пыталась привести мать в чувство, чтобы помочь ей с последом. Доктор поставил саквояж на пол и склонился над ним, но не успел даже открыть его, как я, не выпуская новорождённой, пнула его ногой, крикнув: «И думать забудь!» В этот момент дверь распахнулась, и вошёл синьор Артонези в сопровождении горничной. Передав ему внучку, я бросилась к кровати. Благодаря усилиям повитухи синьорина Эстер уже пришла в себя и узнала отца.

– Папочка! – воскликнула она. – Если Гвельфо вернётся, не впускай его!

– Но... почему?

– Маркиза бредит, – вмешался доктор.

– Ну-ка, поглядим на плаценту, – пробормотала акушерка, не обращая внимания на собравшихся. – Кажется, все в порядке. Эй, ты, – обернулась она к горничной, – чего стоишь, разинув рот? Беги в кухню и принеси горячей воды, да побольше.

– Не впускайте его, – повторила Эстер. – Моего мужа. Я не хочу его видеть. Никогда.

И она сдержала слово. Синьор Артонези, пока мы, женщины, обмывали и одевали новорождённую, вполголоса переговорил с дочерью.

– Когда она сможет встать с постели? – спросил он повитуху, демонстративно игнорируя доктора. – Мне хотелось бы отвезти её домой.

– Вы что же, убить её хотите! – воскликнул доктор.

– Ну, раз уж Вы этого вовремя не сделали... – язвительно бросила маркиза: я поверить не могла, что в таком состоянии, взмокшая от пота, подавленная и совершенно обессиленная, она способна на подобный сарказм.

– Пару дней ей лучше бы не вставать, – нахмурилась повитуха.

– Хорошо, мы не станем заставлять её подниматься, – кивнул отец.