В мечтах о швейной машинке

Я был рада, что он не принял Ассунтину за мою дочь: маленькая, хрупкая, она никак не выглядела на свой возраст. Гвидо, конечно, понимал, что я могла родить и в шестнадцать – и была бы далеко не первой. О том, что именно ради него я до сих пор хранила сердце и тело нетронутыми, никто, кроме меня, знать не мог. А уж я бы точно ни за что не призналась.

– Нет, дочь одной подруги, – о том, как сам он оказался в поезде и почему не остался в первом классе, я расспрашивать не стала: не было нужды.

– C дядей случился удар, – поспешно объяснил Гвидо, – и бабушка прислала мне телеграмму с просьбой приехать. Она ужасно напугана, но, кажется, дело не слишком серьёзное. Бедные одинокие старики! У них ведь никого, кроме меня, нет.

– Как жаль! Надеюсь, Ваш дядя поправится, – я по-прежнему и подумать не могла, кем были эти бабушка и дядя, в глубине души теша себя иллюзией, что они окажутся мелкими буржуа, торговцами или конторскими служащими, которые шли на бесчисленные жертвы, лишь бы оплачивать юному синьорино учёбу и одевать его так, чтобы не опозорить перед товарищами побогаче.

– Можно мне провести остаток поездки с вами? – робко поинтересовался синьорино Гвидо.

– Об этом лучше спросить начальника поезда, – сухо ответила я. – Но мне кажется, что в первом классе Вам было бы гораздо удобнее.

– Там я лишён удовольствия находиться в Вашем обществе...

Что тут скажешь? «Мне Ваше общество столь же приятно?» или «Доставьте же удовольствие и мне, уйдите»? Я промолчала, но сердце моё разрывалось между радостью, которую доставила мне эта нежданная встреча, и сомнениями. Чего он хочет? Почему искал меня? Понадеялся, что больше в купе никого не окажется, и решил мною воспользоваться? Заманить в ловушку? Хорошо ещё, Ассунтина рядом.

Нисколько не смущённый моим молчанием, Гвидо непринуждённо откинулся на спинку сиденья и продолжил рассказ.

– Лекции, к счастью, давно закончились. До последнего экзамена у меня ещё дней десять, а через четыре месяца уже и диплом. Я как раз дописываю последние главы, нужно сосредоточиться, а у бабушки вечно то одно, то другое. В общем, если пойму, что дядя не так плох, как она пишет, и что за ним обеспечен уход, постараюсь с послезавтрашнего дня хотя бы на несколько часов выбираться поработать в читальном зале библиотеки. С девяти до двенадцати. Не зайдёте ко мне? Знаете, где это? Вход бесплатный. Мы могли бы спуститься во внутренний двор и там спокойно поговорить.

– А нам есть что сказать друг другу?

– Ну же, не будьте такой! Почему Вы мне не доверяете? Разве я хоть раз отнёсся к Вам без должного в уважения?

Насколько я знала, внутренний двор библиотеки был местом не слишком уединённым, через него постоянно сновали люди. Если Гвидо хотел заманить меня в ловушку, то выбрал бы для встречи другое место. Но ведь нас же увидят! Студент и простая швея – неужели он не станет меня стыдиться? Его бабушке, его семье, разумеется, немедленно обо всём доложат... От этих мыслей у меня голова пошла кру́гом.

– Так что? Придёте? – переспросил он, протянув руку, чтобы коснуться моей. Вспомнив свою грубую, поцарапанную иглой и обожжённую утюгом кожу, я едва не сгорела со стыда, но не пошевелилась. Только взглянула на Ассунтину: глаза её были закрыты, хотя, уверена, она давно проснулась и всё слышала.

– Я эти долгие месяцы ни о ком, кроме Вас, и подумать не мог! А Вы? Вы хотя бы иногда обо мне вспоминали? – продолжал Гвидо (да простит меня читатель, если мало-помалу я даже в мыслях начала называть его «Гвидо», забыв или попросту не желая более признавать дистанцию, которую предполагало обращение «синьорино»). Я не знала, что ответить: губы дрожали, не хватало только расплакаться. – Пожалуйста, прошу Вас! Приходите! Послезавтра утром. В субботу Вы ведь будете посвободнее, правда? Или, если не сможете, приходите в понедельник, в любое время, когда захотите! Я буду ждать Вас каждый день, каждую минуту!

Обещать я ничего не стала. Но и руки́, которую он сжимал всё крепче и крепче, не отнимала. Мы молчали, а поезд мчался сквозь ночь. Как долго? Я совсем потеряла счёт времени и не могла ни о чём думать – лишь отчаянно пыталась сдержать слезы, которые жгли мне глаза.

Наконец вдали показались огни Л. – мы подъезжали. Я вздрогнула, вскочила, потом разбудила Ассунтину и, плотно закутав в шаль, которую завязала на спине, дважды обернула ей голову красным шарфом. Она покорно, не говоря ни слова, позволила мне себя одеть, но всё это время не сводила с Гвидо вопросительного взгляда.

– Ей нельзя мёрзнуть. Не успела выздороветь после тяжелейшей пневмонии – и на́ тебе, решила ночью в море окунуться, – объяснила я и вдруг поняла, что с самого отъезда из П. не произнесла другой законченной фразы.

– Если позволите, я пришлю завтра врача, который лечит моего дядю Урбано, – предложил Гвидо. Но даже это имя мне ничего не сказало: вот уж действительно, как говорила моя бабушка, нет хуже глухого, чем тот, кто не хочет слышать.