В мечтах о швейной машинке

Гвидо настоял на том, чтобы отвезти нас домой с вокзала в наёмном экипаже, одном из тех, что ждут на площади запоздалых путешественников. На фоне его великолепного кожаного чемодана моя соломенная корзинка и Ассунтинин узелок выглядели даже несколько вызывающе. Напоминать адрес нужды не было: Гвидо запомнил его с того самого дня, когда помог мне донести кофр с швейной машинкой.

У дома он помог нам спуститься. На стук копыт выскочила Зита, оглядевшая коляску с неподдельным изумлением. «Мама! Рыбы не позволили мне себя потрогать, но я привезла тебе три ракушки», – воскликнула Ассунтина голосом, чуть хрипловатым от долгого молчания. Или может, вздрогнула я, от последствий купания в ледяной воде.

Гвидо, пытаясь поймать мой ускользающий взгляд, крепко сжал мне руку и тихо произнёс:

– Послезавтра я буду ждать Вас в библиотеке, – потом вскочил в коляску и крикнул кучеру: – А теперь в палаццо Дельсорбо, что на улице Чезаре Баттисти! И побыстрее, пожалуйста! Бабушка будет сама не своя, если я опоздаю.

– А то глядишь, и разгневается. Донна Лючиния у нас такая, – рассмеялся кучер, похоже, прекрасно знавший всё семейство.

Это имя прозвучало для меня, как пушечный выстрел, как смертный приговор, вынесенный самым безжалостным из судей, как проклятие, павшее на мою голову по воле могущественной и жестокой колдуньи. Как можно было так долго этого не понимать? Обманываясь нездешней фамилией Суриани, я, будто спасая себя от роковой правды, не старалась ничего разузнать о семье Гвидо. Не хотела понимать, что «мой» синьорино не звался Дельсорбо лишь потому, что был сыном донны Виттории, сиротой, о котором мне рассказывала Кирика, единственным внуком и племянником, наследником той гордой и знатной семьи, никого не считавшей себе ровней: ни графов, ни баронов, ни князей, ни даже королей. А уж тем более бедную швею. И конечно Гвидо, точнее, дон Гвидо, об этом знал. Он прекрасно знал, что у нас нет и не может быть будущего. Зачем он меня обманул? Почему солгал? И ведь каким соловьём разливался, лишь бы со мной поразвлечься! Когда только успел стать таким же себялюбивым волокитой, как его дядя, дон Урбано?

Отмахнувшись от благодарностей Зиты, я открыла дверь, вошла в свою квартирку и в слезах рухнула на кровать. И рыдала, рыдала, рыдала, пока не выбилась из сил, пока мысли мои окончательно не смешались и я не погрузилась в беспокойный, мучительный сон, наполненный размытыми тёмными образами, скользившими мимо, будто тени под водой, – тревожными, угрожающими.

Проснулась я в дорожном платье и едва успела открыть опухшие от слёз глаза, как снова закружилась в водовороте воспоминаний– и тотчас же поклялась, что не пойду к нему в библиотеку: ни завтра, ни когда бы то ни было.

Умывшись холодной водой, я распустила и тщательно расчесала гребешком волосы, безжалостно выдирая узелки. Потом взглянула в зеркало – и едва себя узнала. Цвет, которым море и ветер всего за пару дней окрасили мои щеки, показался мне странным, инородным, будто насильно надетая маска. В душе́ же я была бледна, как призрак, как покойница. Что-то во мне умерло, умерло навсегда – вера, надежда? Прошедшие четыре дня теперь казались мне страшным сном. Неужели я и вправду провела их в П.? Неужели вправду ехала в поезде и там, в поезде, повстречала, даже сжимала руку того, кого считала любовью всей своей жизни? Моей истинной, моей искренней любовью, как в песне?

Стук в дверь заставил меня вздрогнуть. Впрочем, я была одета, пусть и несколько беспорядочно, а потому бросилась открывать. Это оказалась Зита, державшая за руку дочь, и с ними пожилой седобородый синьор в пальто с меховым воротником.

– Это он по Ассунтинину душу, – шепнула гладильщица. – Говорит, вчерашний синьорино прислал.

– Доброе утро! Я доктор Риччи, – представился незнакомец. – Юный Дельсорбо, внук донны Лючинии, попросил меня приехать. Знаю, его фамилия не Дельсорбо, но для меня он всё равно её родная кровь.

Я едва не выпалила: «И чего хочет от меня этот синьор внук? Передайте, чтобы катился к чёрту! Я не желаю иметь с ним ничего общего!» Но бабушкино воспитание взяло верх, заставив вежливо поинтересоваться:

– Как здоровье дона Урбано?

– Прискорбно. Боюсь, ему недолго осталось. Дон Гвидо не отходит от дядюшкиной постели. Он просил Вам передать, что не пойдёт заниматься в библиотеку: любая секунда может стать для его дяди последней.

– Мне очень жаль, – вздохнула я, хотя меня мало заботил этот богатый и гордый старик, который, не зная ни нужды, ни печали, до последнего наслаждался жизнью.

– Однако, – продолжал доктор, – он попросил меня зайти и осмотреть девочку.

– Ах, вот оно что? – невольно вырвалось у меня: надо же, обманщик вспомнил о своём обещании! – И как Вы находите её состояние?