В мечтах о швейной машинке

Для меня присутствие Зитиной дочки было переменой весьма значительной, даже тяжкой, а когда и раздражающей. Я не привыкла к тому, что ни на минуту больше не оставалась одна, и не знала, как позаботиться о ребёнке, хотя Ассунтина, будучи для своего возраста девочкой вполне самодостаточной, старалась доставлять мне как можно меньше проблем. Мой дом, особенно комната, которую бабушка называла «гостиной» и где принимала клиентов, Ассунтине всегда нравился. Она была просто очарована двумя обитыми ситцем креслами, высоким узким зеркалом, которое можно было наклонять вперёд-назад, и особенно швейной машинкой. По сравнению с каморкой без окон и внутренних стен, где она жила раньше, остаться со мной для неё было всё равно что переехать в королевский дворец. Ей нравилось открывать и закрывать окна, ставни, задвигать шпингалет кухонной двери, когда мы готовили цветную капусту, по несколько раз подряд бегать в туалетную кабинку на заднем дворе, набирать полные вёдра воды, за которой не приходилось ходить к фонтану, поскольку вода в моей квартирке текла из крана, как и во дворе, – прямо над ванночкой с рифлёными бортами, где я стирала бельё. Это тоже вызывало у Ассунтины невероятное восхищение: она то и дело просила у меня постирать тряпочки и тёрла их так энергично, что те разлетались в клочья.

Прошло уже несколько дней. Всё время, что девочка была в школе, я проводила дома за шитьём, размышляя о случившемся в поезде. И, хотя злость на Гвидо никуда не исчезла, стоило мне вспомнить его взгляд, его голос, как сердце заходилось от нежности.

Около половины второго, когда я заканчивала вышивать последнюю простыню, в дверь постучали. Открыв, я с некоторым досадой увидела Ринуччу, «молодую» служанку Дельсорбо, и внутренне напряглась, готовая с ходу отвергнуть любое предложение. И предложение не замедлило поступить, но с несколько неожиданной стороны – от донны Лючинии.

– Дон Урбано умирает, – сообщила Ринучча. По её тону я поняла, что о моих отношениях с Гвидо и о том, что мне уже известно о болезни хозяина, она не знала. – Кирика от его постели не отходит, совсем отчаялась, бедняжка...

«Добрый и верный раб»^[13], – непроизвольно всплыли в голове строки из Писания. Вот только с чего бы Ринучче упоминать о страданиях Кирики? Что такого любопытного в этой детали?

– Донна Лючиния, должно быть, в отчаянии, – ответила я. – Потерять ребёнка – это так тяжело. Особенно когда тебе самой сто лет в обед.

– Донна Лючиния хочет, чтобы ты зашла подшить погребальный покров шёлковым галуном: пообтрепался он со времён донны Виттории. Если не в ночь, так завтра тело придётся выставить для прощания, и всё должно быть готово.

Она так и стояла, спрятав руки под фартук: ждала, пока я отложу шитье и начну собираться. Ни малейшего колебания, ни малейшего сомнения в моём согласии: я ведь всегда приходила, когда меня звали, а на сей раз дело и впрямь было срочным.

Как я могла отказать, не объяснив, что произошло между мной и доном Гвидо?

– Я взяла помощницу. Пусть она сперва из школы вернётся, до тех пор никуда пойду.

– Донна Лючиния не обрадуется, если ты заставишь её ждать, – хмыкнула Ринучча, удивлённая и раздосадованная тем, что приказ хозяйки не был исполнен в мгновение ока. Я же тем временем лихорадочно размышляла, каким ещё предлогом могла бы воспользоваться, чтобы не идти. Отказать без причины значило бы нажить себе очень могущественного врага. Донна Лючиния пустила бы слух, что я ненадёжна, капризна, что на меня нельзя рассчитывать, и я потеряла бы клиентуру. А один только Бог знает, как мне сейчас, с Ассунтиной на руках, нужны заказы.

– Ну же, шевелись, – сурово прикрикнула на меня Ринучча. – Не слышишь, вон она возвращается, девчонка твоя?

В переулке и впрямь послышались голоса ватаги ребятишек, запрудившей всю мостовую. Кто-то оглушительно вопил: «Мам, я есть хочу!»

Не прошло и минуты, как на пороге в наглухо застёгнутом пальто инженерской дочки и красном шарфе, обмотанном вокруг головы, возникла Ассунтина. Рекомендации врача она восприняла буквально, да и пальто, по правде сказать, прикрывало её куда лучше, чем шаль. Сложив букварь и тетрадь на стул, она вопросительно уставилась на Ринуччу.

– Мне нужно пойти поработать. В шкафу на кухне есть хлеб и сыр. Молока себе сама согреть сможешь? А после сиди дома, пока не вернусь, – на всякий случай я надела ей на шею шнурок, к которому привязала запасной ключ. – Никому не открывай. И швейную машинку трогать не вздумай!

С этими словами я захлопнула дверь и бросилась догонять Ринуччу. По пути на виа Чезаре Баттисти у меня сложился план, как вести себя, если столкнусь с Гвидо. Сделаю вид, что мы не знакомы, решила я. Разумеется, заговорить со мной при бабушке он не осмелится. Отчаяние прошло, я снова набралась смелости. И двигала мной в первую очередь обида, даже почти злость: вот до чего довёл меня этот синьорино-обманщик, благородный дон, не стоящий и кончика моего мизинца!