В месте здесь

Кружки, в которые ничего нельзя налить из-за вертикальных щелей в стенках чуть не во всю высоту. Множество цедилок с дырочками – для чая из трав? Такие же многодырчатые кружки – курильницы? Некоторые обвиты змеями. Другие змеи в руках у богинь, третьи свернулись кольцом, подняв головы. Радость не боится змей – зовёт их радоваться вместе, и змеи улыбаются. Они – подземный мир, стрекозы – воздушный. Тонкие листья на стенках чашек.

Очень много удивления на лицах. У греков оно было, но в искусстве они его спрятали, ему пришлось ждать до времен романского Средневековья. А на островах удивление можно было взять еще у дельфинов, у птиц.

Игрушка – тоже лодка с зигзагами волн, нарисованными на боках. Хоронили в глиняных ваннах с рыбами на стенках изнутри – опускали в воду подземного мира? Или в огромных пифосах, где хранили зерно – мертвый запасён для будущего?

И это длилось лет 600. Но запас вышел. Остров захватили те, кому и в могилы клали оружие. У кого дома на материке на фресках не птицы и цветы, а сражение и охота – или ослоголовые чудища. Остров заполонили примитивные статуэтки богинь с воздетыми руками – если люди не в состоянии справиться с собой, они принимаются молиться. У некоторых богинь в прическе коробочки опийного мака. Осьминог редуцировался в нечто глазастое комарообразное, из чего налево и направо вылезают две тонкие нити, уложенные заборчиком.

А потом пришел конец и такому. Исчезла даже письменность – появившись через несколько столетий уже на другом, алфавитном, принципе. Люди спрятались в хижины, прилепившиеся к стенам почти недоступных ущелий.

Стоит ли списывать на извержение или цунами? Живая культура выдерживает. Дворцы уже разрушались огромным землетрясением, после него изменился способ каменной кладки, изменился стиль керамики, но на развалинах появились дворцы больше и сложнее.

Что оказалось в нехватке? Может быть, отдельность? личность? Не было литературы. Таблички победивших микенцев – бюрократическая писанина о лежащих на складе тридцати исправных колесницах и пятидесяти неисправных. О потере такой письменности едва ли переживали переписанные по рукам и ногам. Нерасшифрованные надписи критян есть и на золотых кольцах, там, конечно, едва ли о трёх мешках зерна. Но слишком они коротки. Разве что обращения к богам? Литература была под фараонами, под шумерскими владыками – здесь её не оказалось. Может быть, не оказалось тех, кому она могла быть нужна? Родовые гробницы забиты костями доверху, использовались тысячелетие без перерыва. Гробницы отдельных людей – слишком мало и слишком поздно. Богом была природа – но есть ли у неё личная воля, как у Зевса или Афродиты?

Фресок и скульптур, видимо, не хватило – требовалось что-то, обращенное к человеку ещё более один на один?

А может быть, не хватило смерти – которой в искусстве не было совсем? Не пытались ли забыть то, что лучше встречать лицом?

Может быть, мы происходим от Одиссея – не просто ощущавшего себя отдельным, но любопытного на свой страх и риск? С ним появляется другое искусство – знаков, абстракций – геометрическая керамика, алфавит вместо иероглифов. Дальше – потери, но не разрыв. Речь Гераклита и Сафо в тех, кто готов их слушать. А без личности, любопытства, литературы – найдется бедствие подкосить и захватчик добивать. Их трёх, конечно, тоже не хватит, но с этим личности-любопытству-литературе тоже разбираться.

Тепла и гибкости недостаточно. То, что получилось, хорошо для прощания. Для пути дальше – невозможного без тепла и гибкости.

А может быть, всё это совсем не так. Но дельфины и осьминоги есть, сохраненные теплом и скоростью глины.

Пчёлы Маллии целуются и губами, и жалами.

ДРЕВНЕЕ МЕСТО (ПАЛЕОХОРА)

делит море, можно выбирать половину спокойнее. Тянется языком, на конце вертикали зубцов, на конце конца горизонтали причалов. А в начале гора, за которой ещё гора, за которой ещё гора. Крепость пыталась этим командовать, под конец потянула к морю свой язык, бетонный с впадиной, но так удержаться не получится. В ней теперь собирать чабрец и закат. Сухими корнями по сухой земле.

Тут правит демос пеликанов. Девушки сходят цветными гранями со стен, сидят на тонких скрученных проволоках среди цветов, склоняют голову в печали треснувшего дерева. Камни берега разлинованы, в клеточках выбиты тарелки для соли. Протерто каменной губкой. Гора не мраком пещеры – арками на просвет. Тут место не ждать – исчезнуть.

Древнее место, а по сторонам еще древнее. На мысе холода ванны с теплой зелёной водой. Козы подглядывают за целующимися. За мысом в мелкой воде красные и серые колонны видят во сне храм, обращенный не к площади, а к морю. Спокойствие до слёз. Здесь растили взгляд на волны и на гладкость за сложенным случаем молом – ни оливок, ни полей в маленькой долине. Над ней церковь для птиц, с шестью окнами, с колокольней – но туда даже чайке не войти, только тем, кто поёт между жестких припавших к камню подушек.