В месте здесь

А в Неаполе причалы – от лодочек до лайнеров. Бросила за тебя монетку в Средиземное море. Три крепости, огромные, как египетские пирамиды. В переулках по-прежнему сушится белье. А на улицах афроитальянцы (так Бёмиг зовет негров) торгуют ботинками. И очень вкусный хлеб.

Аппиева дорога скучная – дома и заборы. К толстой башне мавзолея Цецилии Метеллы пристроили сбоку домик и дворик, на башню надстроили зубцы вроде кремлёвских – получился замок. По дороге к катакомбам – монастырь с кактусами, совсем мексиканскими. А у Порта Сан Себастьяно из стены торчит каменный член. Интересно, это амулет с той же целью, как Приап в Помпеях? Или это само так получилось?

Рождество всё ближе, по стенам домов лезут Санта-Клаусы, через улицы свешиваются гирлянды огоньков, на Пьяцца Навона рождественский базар, где можно за евро купить блюдце с римским пейзажем. Ходили с Даниэлой к статуе Пасквино – она и сейчас пасквилями оклеена. Выставка в музее современного искусства – опять Кабаков! Он в России-то надоел до смерти. Куда интереснее что-то скрученное из старых газет. А с Яникульского холма хорошо угадывать, где какая церковь. И ещё там маяк стоит зачем-то – будто для океанских кораблей.

– На Китай ты, наверное, всё-таки смотрела сверху, он наивный и маленький (то есть он, конечно, древний, но от повседневного существования большинства людей эта древность крайне удалена). А Рим мудрее нас, у него надо учиться. А Нью-Йорк – не знаю. Скорее рядом, как друг.

– А то ведь ты сам меня приучил к общению с тобой. Где я возьму тебя другого?

– Жабами, жасмином. Жизнью.

– Продолжай.

НЕ КОНЕЦ

А потом в тебе оказалась болезнь, и пришлось её ловить и вырезать, и ты лежала после больницы, принимая сочувствия, похожая на Некрасова на смертном одре. И мы перестали друг друга понимать, ты лежала и плакала, днями и ночами, остановить это было нельзя. Только однажды, часа в три ночи, под окном шла компания, во весь голос певшая Янку: «Никто не знает, как же мне х….», – ты улыбнулась и ненадолго перестала. И я чувствовал, что только мешаю тебе, потому что близость, как человек, она может расти, а может и умереть. И я чувствовал, что хорошо бы мне уйти, и понимал, что уйти нельзя. Замечать в себе неадекватные реакции, понимая, что постепенно схожу с ума. Вообще видел я много, если всё это кончится, в большой обиде не буду, конечно, вот так не хотелось бы, но что тут делать?

Ходить с тобой иногда под мягким снегом по ночному пустому городу, разговаривая о Магритте и Климте. Ты подарила мне кружку с «Поцелуем», ох, права была Кристина, что у них в Австрии Климт на всех конфетных коробках, и сил уже нет его видеть. Но он же всё равно интересный. Так и любить – одновременно чтобы и крыша ехала при одной мысли о, и смотреть реально, понимая, что это человек, который что-то может, а что-то нет. И переделывать под себя нельзя, зачем мне зеркало? Да и что такое недостатки? Есть стих Бо Цзюй-и о полыни и орхидее, растут они вместе, выдернешь полынь – вместе с ней орхидею, польёшь орхидею – часть воды полыни достанется. А мы с тобой ведь и полынь любим. Кто сказал, что любовь – безумие? Конечно, безумие. Но и точность тоже, я отвечаю за, и должен всё делать в сто раз точнее и разумнее, чем для постороннего.

А потом возвращаться туда, где ты лежишь и плачешь, думая, на сколько же нас ещё хватит.

Так себя расставляет огонь под золой —
не найдётся на нет ни суда, ни гостей.
Из возможных теней нет ещё ни одной,
что отброшена в окна, на хлеб, на постель.

Там, где встреча всех букв со сгоревших страниц,

где болезнь узнаёт, с кем ей хочется быть —
он проходит сквозь лес без деревьев и птиц,
у взведённых корней прикорнули грибы.

Подают в терпеливых селеньях без крыш,

а потом, пожалев, отправляют назад.
Темнота шерстяная сгущается в мышь.
И мерцает огонь над закрывшим глаза.

Хватило всё-таки. Ты есть, и ты, и ты, ну и я вроде есть, значит, это ещё не конец. Будем будем.