В мире античных свитков

Бросается в глаза миниатюрный формат книги. Его можно назвать «карманным», и этот формат хорошо подходит к содержанию папируса: мимы относятся к драматургии «малых форм».

Находки античных книг продолжают радовать исследователей, и они не ограничиваются только Египтом. Весной 1947 года в пустынной местности северо-западного побережья Мертвого моря, в Вади-Кумране (Иордания) были найдены в пещерах свитки и документы на коже, папирусе и пергамене. Рукописи эти получили название кумранских. Многие из них представляли особый интерес для изучения проблемы происхождения христианства, и они привлекли внимание научной общественности всего мира. Но мы отсылаем здесь читателя к увлекательно написанным книгам И. Д. Амусина, подробно освещающим историю этих находок и значение найденных манускриптов для науки[97].

На протяжении целого тысячелетия, с момента завоевания Египта Александром Македонским в 332 г. до н. э. и до середины VII века нашей эры, когда Египет оказался под властью арабов, государственным языком страны был греческий язык. Конечно, местное население продолжало говорить и писать на своем египетском языке (в его поздних стадиях, демотической и затем коптской), но подавляющее большинство дошедших до нас десятков тысяч папирусов содержат тексты на греческом языке. Мы сталкиваемся здесь с необыкновенным разнообразием типов письма, обусловленных временем, к которому они относятся, характером документа, индивидуальными особенностями почерка пишущего. Наряду с каллиграфически выписанными четкими документами официальных канцелярий встречаются иногда почти совершенно неразборчивые памятники частной деловой переписки. Но среди всех этих папирусов мы можем совершенно четко различить остатки античных книг: они написаны ясным «книжным письмом», рассчитанным на то, чтобы его понимал каждый грамотный человек. В этом письме формы букв и дуктус становятся традиционными, что, между прочим, затрудняет довольно часто датировку памятника. Но сам факт создания книжного письма говорит о том, насколько глубоко вошла книга в быт и жизнь людей античного мира.

Глава VI Античная книга-свиток

Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,

Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдет, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный.

А. С. Пушкин, Андрей Шенье

В декабре 8 года нашей эры римский император Август специальным эдиктом сослал Публия Овидия Назона, к тому времени известного в римских литературных кругах поэта, в расположенный на самой окраине империи город Томы (ныне порт Констанца в Румынии).

Недавний баловень римских литературных салонов, кумир золотой молодежи, не мысливший себе иной жизни, чем та, которую он вел в Риме, Овидий горько жаловался на свою судьбу в элегиях, которые он присылал с Понта. Эти «Печальные элегии» проникнуты чувством неподдельной тоски по родине. А. С. Пушкин, находивший в своей судьбе черты сходства с опальным римским поэтом, высоко отзывался о них: «Книга Tristium… выше, по нашему мнению, всех прочих сочинений Овидиевых (кроме «Превращений»). «Героиды», элегии любовные, и самая поэма Ars amandi, мнимая причина его изгнания, уступают «Элегиям Понтийским». В сих последних более истинного чувства, более простодушия, более индивидуальности и менее холодного остроумия… Сколько живости в подробностях! И какая грусть о Риме! Какие трогательные жалобы!»[98].

Овидий завидовал судьбе своих книг, которым суждено было увидеть Рим, столь дорогой его сердцу город, тогда как автору их запрещено появляться на берегах Тибра. Это были книги изгнанника, и внешний вид их соответствовал обстановке, в которой они появились на свет. «Бедная книга! — писал поэт. — Не завидую тебе, ты прибудешь в Рим без меня. Увы! Твоему господину являться туда запрещено. Иди же, но лишенная всяких украшений, как и подобает изгнаннику. Пусть, жалкая, увидят тебя в том наряде, который приличествует нынешним несчастным временам. Тебя не укутает пурпурного цвета кожа — ведь године скорби не приличествует этот цвет. Титул твой не будет сверкать киноварью, а харта — кедровым маслом. И на «лбу» ты будешь носить «чистые», а не черные «рожки» — ведь это все украшения счастливых книг, тебе же следует служить напоминанием о моей судьбе. Хрупкая пемза не отшлифует оба «лба» книги, чтобы люди увидели тебя косматой, с распущенными волосами. И не стыдись пятен! Всякий, кто их увидит, поймёт, что это следы слез» («Печальные элегии», I, I, 1—14).

Мы видим здесь, как поэт противопоставляет свою скромную книгу изгнанника роскошным столичным изданиям, отличия которых, впрочем, нам не вполне ясны. Что представляют собой «рожки»? Какой частью книги является «лоб»? На эти вопросы мы постараемся ответить позднее.