Лика выскочила открыть мне дверь,- я любил, когда она меня встречает, и потому позвонил. Она была необычайно оживленна и, вопреки своей обычной сдержанности, обвила мою шею, расцеловала, громко восхищаясь подарком, тут же надела туфли, сбросив с ноги старые, и, немножко приторно-просяще заглядывая в глаза, сказала:
– А у нас уже гость.
Я понял сразу, что это - Лео. Он предпринял очередную атаку.
– Ну, не серчай, старик,- сказал он, слоново ступая мне навстречу.- Я тоже хочу верить, что нас постигнет удача. Но надо все-таки отдавать себе отчет, что человек не протозоа. Он отличается от амебы, как счетно-решающее устройство от лаптя. Надо рассчитать свои силы и сосредоточиться на целесообразном.
Он поднял стопку и придвинул мне другую.
– Да; правда, выпейте и не портите дня моего рождения,- сказала Лика и налила себе.
И все мы выпили. Только я сказал, упрямо напрягая губы:
– Каждый - за свое.
– За свое пьют только те, кто себе на уме. И еще упрямцы,- сказала Лика нестрого и погладила меня по голове.
– Хо. Упрямцы, Джордано Бруно… Пойми, старик, век безрассудных аффектаций прошел. Сейчас все всё понимают. Науку шапками не закидаешь. Мы-дети атомного века. Наука и точный расчет лишают нас мнимой красоты бессмысленных поступков и бессмысленных жертв.
Он ждал от меня каких-то слов, но я молчал. И тогда он положил свою тяжелую и ленивую руку на мое плечо и сказал:
– Я, честно, хочу быть тебе полезным. Только, хо-хо немножко трезвости. Напрасно ты на меня ощерился. Давай-ка хлопнем по стакашку - за союз бессмертных… И вы, Лика, поддержите коммерцию.
– Нет,- сказал я.
Это "нет" как будто сказал кто-то за меня. Я даже сам удивился. Но что я мог поделать. Он мне протягивал руку, и я мог бы, в конце концов, с ним работать,-разве мало вокруг нас людей, которые нам неприятны, но мы вынуждены с ними работать.
– Нет, Лео,- сказал я.- Мне не хотелось бы, чтобы в этом союзе были трезвые роботы, которые заранее все понимают и живут по принципу - умный в гору не пойдет, оставляя себе в виде охранной грамоты неверия кхмерскую кошечку.
Тут в прихожей стали раздаваться звонки, приходили гости-артисты и режиссеры из Ликиного театра, поклонники ее таланта. И теперь, когда за праздничный стол рассаживались совсем обычные смертные люди, наш спор выглядел бы странно, и мы включились в общую кутерьму.
Мы поздравляли Лику с тем, что она родилась именно в этот день, здесь же, за столом, играли в испорченный телефон - это было очень смешно и шумно. Потом откуда-то появилась гитара, и Галя Балясина, чем-то похожая на молодую Пьеху, только пухлее,-прима Ликиного театра - стала петь Вертинского. Она прислонилась спиной к стене, и по плечам ее стекали выкрашенные почти до седины тощие волосы. Она пела с обвораживающей тоской:
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль,
Ничего теперь не надо вам,
Ничего теперь не жаль…
Включили магнитофон, кто-то пошел танцевать.
Из общей сумятицы мой слух выхватывал фразы, обрывки разговора:
– Не скажите-очень даже приятная пластика-в японском духе.
– Амеба не так уж примитивна, как вы думаете.
– Да, представьте себе - тридцать четыре минуты сидел в йоговской позе удава, и где?-в публичной библиотеке…
– А как же все вокруг?
– Никто ничего не заметил…
– Вообще люди делятся на борцов, болото и предателей.
– А не дернуть ли нам по рюмашке?
– Трудно выдумывать, когда точно не знаешь.
– Тюлькин придет к тебе в гости, а ты будешь чувствовать, что не он, а ты у него в гостях.
– А в общем, ребята, надо взалкать, взъяриться и выйти на стезю.
– Я думаю, ну зачем ей эта шубка? Старая уже.
– Шубка?
– Да нет, она сама - выдра, из ума уже выжила.
– Да, кстати, что делать со стариками, которые заедают жизнь молодых?
– Экстирпировать.
– Это вы серьезно?
Попив чаю с лакомыми кусками от огромного торта, в который было воткнуто множество коптящих красных восковых свечей, гости быстро собрались и ушли. Лео пошел провожать какую-то "актрисулю",- как он доложил в прихожей,
А ночью, усевшись на кровати и подтянув колени к подбородку, Лика говорила:
– Лео - щенок, мальчишка. И ты напрасно что-то такое думаешь…
Я ничего такого не думал, но ведь у женщин всегда так: если порвался где-нибудь там чулок, она непременно поднимет подол и смотрит - а не видно ли? - и тогда все начинают замечать, что у нее и в самом деле что-то неладно…
Я молчал, ожидая, что она еще скажет. Но она сказала совсем другое: