В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 2

П. Ф. Якубович В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том II

С товарищами {1}

I. В горной кузнице

В один морозный мартовский день, когда толпа горных рабочих ввалилась, по обыкновению, в светличку, нарядчика там не оказалось. Мы тщетно прождали его около часу. Наконец пришел от Монахова кучер Бурмакин с приказом отправляться на обычные работы.

— А что мы станем там делать? — послышались негодующие голоса.

— Как что — бурить.

— Поди-кось языком своим долгим побури! Навостри раньше буры, потом и посылай бурить.

— На то кузнец есть, — сказал Бурмакин. — Пальчиков, ты чего ж проклажаешься? Ступай в кузницу, делай свое дело.

— Нет, уж вы сами ступайте, коли такие хитрые — желчно возразил Пальчиков, вынимая изо рта маленькую трубочку-носогрейку и якобы равнодушно сплевывая на пол. Внутри его крошечной, нервной и даже в обычное время всегда возбужденной фигурки теперь, видимо, все клокотало и кипело. Уже успев надеть на себя кожаный кузнечный фартук и запачкать углем бледное, с чахлой бородкой лицо, в начале сцены он тихо и неподвижно стоял у порога, но теперь вдруг подскочил быстрыми шагами к баулу, в котором хранились буры и молотки, и, вероятно, для того, чтобы ярче подчеркнуть свое бунтовское настроение, самым удобным образом уселся на нем.

— Это что ж? — спросил Бурмакин в недоумении. — Да ты за нарядчика, что ль, поставлен?

— Давно ль, братцы, в тюрьме с нами сидел, туес туесом был, а как вышел в вольную команду, смазал дегтем сапоги, надел вольную фуражку — и стал мы-ста не мы-ста! В нарядчики тоже лезет, своим братом командовать хочет!

Эти возмущенные голоса одобрительно подхвачены были всей толпой. Бурмакин сконфузился.

— Чего здря говорить, ребята! Какой там нарядчик… Мне велел барин идти сказать — я и пошел. А мне что! По мне, сегодня в кучерах у Монахова служить, а завтра велит начальник — и в тюрьму опять пойду. Я человек подневольный.

Все замолчали.

— Ну, так что же уставщику сказать? Пальчиков, говори, а? Пойдешь в кузницу?

Пальчиков некоторое время помолчал.

— А чем я наваривать буры буду?! — внезапно точно с цепи сорвался он, вскакивая на свои короткие ноги и угрожающе подступая к Бурмакину. — Где она у вас, сталь-то, а? Сколько раз говорил я и Петру Петровичу и самому Монахову? Всё завтра да завтра, а арестанты кого ругают, с кого спрашивают? С меня! А я палец свой, что ль, черная вас немочь возьми, заместо стали отрежу, а? Нет, ты ответь мне — а? Ты чего к дверям-то пятишься? Я — кузнец, так вы думаете, что я и не человек! Жилы вы из меня вымотали, аспиды, вот что! Кровь всю из меня выпили, варвары, черная вас немочь побери!

— И в сам-деле, ребята, чего они над нами куражатся? — загалдела. сочувственно кобылка, в обычное время бывшая всегда на ножах с Пальчиковым, интересы которого как. кузнеца шли вразрез с ее интересами. — Не люди мы, что ль? Буры не стоят, потому стали на них вовсе нет, а уроки с нас полняком спрашивают. Буронос то и дело к кузнецу бегает; Иван Николаевич, вон замаялся ажно вовсе, отказался — опять бурить зачал… Нет, говорят, стали, да куда же она девается? Небось нарядчику аль вам самим по хозяйству что понадобится, так живо сыщется!

— Ну, вот погодите, ребятушки, — вмешался в разговор старик сторож, — новый нарядчик на днях будет. Петру-то Петровичу совсем ведь отказано.

— Как так отказано? Что ты говоришь?

Старик прикусил было язык, но когда Бурмакин, помявшись еще немного у порога светлички, вышел, он вдруг выпалил:

— Из-за Ивана Миколаевича отказано, вот что!..

— Из-за меня?! — с изумлением спросил я, подходя к старику. — Это что же значит?

Старик молча пожевал губами, как бы все еще не решаясь всего говорить, но кобылка окружила его тесной толпой и начала тормошить.

— Коли зачал, горный дух, так до конца уж сказывай! Что тут у вас деется?

— А то деется, что и мне-то житья последнее время не стало. Я тоже виноват, вишь, выхожу, что вы в светличке всё околачиваетесь, чаи распиваете да волынку со мной трете, а не робите.

— Ну, а я при чем же? Почему из-за меня Петру Петровичу Монахов отказал?

— Потому что ты и половины урока николи не вырабливаешь, а на тебя глядя и прочие робята лодырничают. А с Монахова, вишь ты, спрос тоже есть, он отчеты пишет горному начальству. Вот у них и шел с Петром Петровичем спор. Петруха говорит: «Ты с им говори сам, у меня язык не повернется, — он еще плюху, поди, залепит мне!» А Монахов ему на это: «Ты, мол, нарядчик, ты и обязан выговаривать арестантам».

— Что же такое выговаривать? Что я десяти вершков не выбуриваю?

— Ну, стало быть… Тоже прилвпиваешься, сказывают!

— Эх вы, разгильдеево семя! Вы с человека-то две шкуры снять готовы, асмодеи! Ну, а если силов у него нет, у Ивана-то Николаича, так что же ему делать, по-вашему? Голову себе об камень разбить? Ироды!..

— Да вы чего на меня-то скрыжечете? Чего руками машете? Я рази начальство? Я говорю, что слышал… С вами греха еще наживешь, коли язык-то развяжешь.