В миру

– Как он выглядит, этот факс? – Недоверчиво спросил Юрыч.

– Словно большой настольный телефон, только со щелью, как у пишущей машинки.

Юрыч взглянул на меня с такой пронзительной тоской, что стало не по себе. Мне показалось, что он не поверил. И решил, что я его дурю, что никакого факса я не видел.

В следующий момент, от пьянущего в зюзю Юрыча я узнал, что нет никакого ангела божия, но есть Божий, как будто бы, дядя.

– Это мы, славяне, – пояснил Юрыч, – по недоумию переиначили английского-де дядю, анкла, – в созвучного нам ангела.

Спорить было бесполезно. Я и плакал, и хохотал, и заходился в гневе от прилипчивости пьяного Юрыча и наконец, прекратил наши попойки. Тем более что положение мое усложнилось.

8.

На пятый день побега пришла беда, откуда не ждали. И беда эта была такого деликатного свойства, что и рассказывать-то неприлично. По всем признакам беда имела обличье триппера.

Все началось с выделений. Их было много, и они не утихали. Я купил ворох сатиновых трусов, но едва успевал менять и застирывать их, как запас подходил к концу, и с веревки на балконе приходилось сдергивать недосушенные.

Боли и рези донимали, выделения усиливались и, наконец, превратились в поток. Я создал дома приличные запасы ваты и всерьез задумался о том, что женские прокладки, должно быть изобретение века. Меня захватила мысль о походе в аптеку. Но какая-то шовинистическая мужская гордость не позволяла решиться на подобный шаг. Да и сама просьба о продаже прокладок могла привлечь любопытный аптекарский взгляд.

Я тут же остановил разворачивающийся запой и молил о том, чтобы запой Юрыча не думал прекращаться. Поэтому вместо аптеки я зачастил в лавку, и исправно пополнял домашние алкозапасы. Я стал как путешественник-первооткрыватель, спаивающий наивных туземцев в своих интересах. Мне было стыдно, но другого выхода я не видел. Впрочем, когда ты болеешь такой деликатной болезнью, какой уж тут, к черту стыд.

Но более самого недуга меня угнетала причина его появления.

Не нужно было долго размышлять, чтобы прийти к выводу, что причиной была… Люсенька. Да-да, этот невинный белокурый ангелочек с хрустальными глазками и смущенным взором, с пробивающейся из центра хрупкой грудки нежной хрипотцой, существо в полуосязаемой плоти, существо столь совершенное, что казалось, к нему не может пристать ничего земного. И вот этот аморфный призрак любви и счастья, девушка-мечта – навесила на Марата Галеева банальный трипак.

Да, это была она, и бессмысленны были гадания и сомнения, ибо кроме нее не было у меня ни с кем встреч долгое время. Погоревав по поводу женского вероломства вообще и Люсенькиного в частности, изрядно выматерившись и навсегда засушив в сердце первую быть может, колючую розу настоящей любви, насовав в штаны ваты и запасясь ею по всем карманам, я двинул искать Виктора.

Виктор, в компании тех же окаменелостей пребывал на том же вечном капище под постылыми ржавыми трубами.

– О, татарин! – Радости его не было предела. – Пацаны, Витька-Татарин пришел, пихать меня в сад!

Он тряс меня за плечи, ощупывал, словно мы не виделись сто лет, а до этого столько же делили землянку, окоп и хлеба горбушку.

– Это надо сбрызнуть, это надо сбрызнуть. Татарина увидеть если, это к удаче же на долгие года, ёж-мнешь! По такому поводу разжиться нужно срочно не менее чем ноль пять, – радостно, с алкашеской хрустальной слезицей в уголках глаз суетился и гомонил он.

Окаменелости уже сооружали из подручного материала скамейку и стол. А «разжиться» я принёс с собой, и куда больше, чем ноль пять.

– Не уехал, значит, – продолжал причитать Виктор. – А я, значит, думаю, чего это Витька не заходит, уехал, думаю, значит. А ты задержался, задержался, я смотрю. А и как, ёж-мнёшь, не задержаться, у нас же тут просторы, пихать меня в сад!

Виктор принял из рук пластиковый стаканчик, залпом выпил, с оттяжкой занюхал рукавом и еще раз сказал вместе с выдохом:

– Пррроостооры!

После чего величаво обвел рукой трубы, заборы, и бурьян.

– Кто к нам попал, тот, считай, пропал. Никуда отсюда уезжать не захочет. А ты чего не пьешь?

***

На следующий вечер Виктор пришел во двор, вызвал меня молодецким свистом и сообщил, что завтра с утра «будет больничка».

– Да не ссы ты! – Успокоил он меня сомнительным каламбуром. – Все будет чики-пуки. К тете Кате пойдем.

Тетя Катя оказалась скорее бабой Катей и принимала на дому. Я робко мялся, не зная с чего начать. За круглым, со скатертью, столом сидела в шерстяной кофте-обдергайке старушка – божий одуванчик. Из окна за ее спиной сквозь тюли сияло солнце, и подсвечивало сбитый седой пучок волос на макушке тети Кати, будто нимб.

– Ну, вы тут ёж-мнешь, – сказал Виктор. –А я сбегаю, печенья к чаю принесу.

– Ну и чего мы такие стеснительные? – Неожиданно звонким и бодрым голосом сказала тетя Катя. – Как свое добро пихать куда попало они первые, а как на предъявлять к осмотру, они мнутся…

«Они» молчал.

– Глуп детина, а пихает вглубь, скотина, – скабрезничала тетя Катя. – В ванной вата и раствор, – потрудитесь смазать болтяжечку с оттяжечкой, а я пока халат надену.